В Кэндлфорд!

Когда около полудня они проезжали через какую-то деревню, отец передал Лоре поводья, зашел в трактир, чтобы купить себе пинту эля, и вынес ей высокий стакан со сладким шипучим оранжадом. Девочка чинно расселась на высоком сиденье и стала осторожно, по-взрослому, потягивать оранжад, совсем как виденные ею в Ларк-Райзе жены фермеров, которые смаковали свои напитки, сидя в двуколках перед трактиром, и ей было приятно вообразить, что пожилой священник, покосившийся на нее, проходя мимо, задался вопросом, кто эта интересная особа в рессорной тележке, хотя она отлично понимала, что в действительности он, скорее всего, размышлял о предстоящей воскресной проповеди или пытался решить, не пора ли наведаться с пастырским визитом в следующий дом на пути. В четырнадцать лет невыносимо отказывать себе в любых притязаниях на приметность. У Лоры были мягкие, густые каштановые волосы, довольно красивые карие глаза и свежее личико юной селянки, однако то были единственные достоинства ее внешности.

– Тебе никогда не будут досаждать люди, оборачивающиеся на улице, чтобы еще разок взглянуть на тебя, – часто говорила ей мама, и иногда, если у Лоры делался огорченный вид, добавляла: – Но это палка о двух концах: если ты не красавица, радуйся, что и не уродина.

Так что в этом смысле Лоре было нечем гордиться, к тому же, родившись в деревне и не получив хорошего образования, она сознавала свое невежество, а что до доброты, то никто, кроме нее самой, не ведал, насколько ей этого недостает; так что, вместо того чтобы горевать о собственной ничтожности, Лора предпочитала воображать себя интересной особой.

Когда они прибыли в Кэндлфорд-Грин, тот был погружен в послеобеденную дремоту. Большой, неправильной формы травянистый лужок, давший название селу[26], был пуст, если не считать пасущегося осла и стаи гусей, которые, гогоча и вытягивая шеи, с любопытством приблизились к тележке. Дети, которые в другое время использовали лужок для игр, теперь были в школе, а их отцы трудились кто в поле, кто в мастерских, кто на службе в Кэндлфорде. Двери ряда лавок, протянувшегося вдоль края лужка, были распахнуты. На пороге одной из них стоял, зевая и потягиваясь, бакалейщик в белом фартуке, прямо посреди дороги спала старая серая овчарка, церковные часы зазвенели, потом отбили три удара, но то оказались единственные признаки жизни, ибо был понедельник, и местные женщины были слишком заняты стиркой, чтобы, как в другие дни, прогуливаться с колясками перед лавками.

На дальней, более пустынной стороне лужка, у кузницы, стояла под деревом, ожидая своей очереди на подковку, белая лошадь, и, когда тележка подъехала, изнутри донесся звон наковальни и рев мехов.

К кузнице примыкал длинный, низкий белый дом, который можно было принять за обычный, внушительного вида коттедж, если бы не выкрашенный в алый цвет почтовый ящик, вделанный в стену под крайним окном. Над окном висела деревянная вывеска, уведомлявшая публику, что в сем здании размещается «Кэндлфорд-Гринское почтово-телеграфное отделение». На другом конце белого дома, над дверью кузницы, висела еще одна вывеска с надписью: «Доркас Лэйн. Подковка лошадей и кузнечные работы».

Если не считать звуков из кузницы и дремлющей белой лошади под дубом, эта сторона лужка казалась еще более сонной, чем торговый ряд. Впрочем, прибытие отца с дочерью не осталось незамеченным, ибо как только тележка подъехала к кузнице, оттуда выскочил молодой кузнец и, схватив Лорин чемодан, унес его на плече, словно тот весил не больше перышка. Когда он подошел к задней двери дома, послышался его крик:

– Мэм! Новая мисс пожаловала!

Миг спустя почтовый дверной колокольчик зазвенел, и на улицу вышла сама мисс Лэйн, чтобы поприветствовать свою новую помощницу.

Мисс Лэйн была невысокая женщина хрупкого телосложения, однако прямая осанка, властный вид и шуршащие при ходьбе дорогие шелковые юбки, к которым она питала слабость, придавали ей, как тогда выражались, «осанистость». Единственной достойной внимания чертой ее землистого, хотя в остальном вполне приятного лица был взгляд живых темных, почти черных, глаз. По большей части спокойно-внимательный, взгляд этот мог смутить своей внезапной проницательностью, сверкнуть злобой или, что бывало гораздо реже, сочувственно смягчиться. В тот день поверх платья темно-сливового цвета мисс Лэйн повязала маленький черный атласный фартучек, так плотно унизанный гагатовыми бусинами, что он почти не гнулся, а свои по-прежнему роскошные черные волосы уложила, по тогдашней моде, «короной» над завитой челкой.

Это была не совсем та Доркас Лэйн («подковка лошадей и кузнечные работы»), которую вы могли ожидать, прочитав ее вывеску. Живи она столетием раньше или полвека спустя, ее, вероятно, можно было бы отыскать в кузнице с кувалдой в руке, ибо она обладала неукротимой энергией и страстью к изготовлению вещей. Но Доркас жила в эпоху, когда любой труд вне дома для женщины, претендующей на благовоспитанность, был под запретом, и ей приходилось довольствоваться ведением бухгалтерии и корреспонденции старого семейного дела, которое она унаследовала. Выход своей энергии мисс Лэйн также обрела в работе на почте, попутно обеспечивая себе развлечение в виде наблюдения за делами соседей, изучения и анализа их побуждений.

Возможно, ныне это прозвучит отталкивающе, однако в Доркас не было ничего отталкивающего. Она с неукоснительной честностью хранила секреты, которые доверялись ей по долгу службы, а если и посмеивалась над некоторыми слабостями своих клиентов, то лишь втайне. «Умница» – так обычно называли мисс Лэйн в селе. «Она умная, эта мисс Лэйн, едкая, как уксус, но по-своему неплохая», – впоследствии говорили люди Лоре. Только два-три ее врага замечали, что, живи она в старину, ее бы сожгли как ведьму.

В тот день Доркас пребывала в самом благодушном настроении.

– Ты приехала как раз вовремя, – сказала она, целуя Лору. – У меня тут был ужасный наплыв, явилось сразу с полдюжины посетителей, кто за почтовым переводом, кто еще за чем, а телеграфный звонок трезвонил как сумасшедший. Но к данному моменту все, кажется, утихло, дневная почта должна быть через час, не раньше, так что заходите, заходите в дом, будем пить чай, пока не началась вечерняя работа.

Лора испытала легкое потрясение, услышав о недавней горячке на почке. Сможет ли она когда-нибудь справляться с подобными «наплывами»? Впрочем, бояться ей не стоило: наплывы на кэндлфорд-гринской почте существовали главным образом в воображении почтмейстерши, любившей представлять свою контору местом куда более оживленным и значимым, чем было на самом деле.

Лорин отец не смог остаться на чай, поскольку ему нужно было навестить своих кэндлфордских родственников, и девочка наблюдала за его отъездом с щемящей тоской человека, утрачивающего последнюю связь со знакомым миром. Но еще до окончания этого дня прежняя детская жизнь показалась Лоре давно минувшей и далекой, так много ей надо было увидеть, услышать и попытаться усвоить в ее новой жизни.

Когда она последовала за своей новой начальницей через маленькое помещение конторы в большую переднюю кухню-гостиную, стрелки напольных часов показывали без четверти четыре. На самом деле было всего четверть четвертого; почтовые ходики шли точно, однако домашние часы намеренно переводили на полчаса вперед, и время приема пищи и других домашних дел определяли по ним. Так было издавна принято во многих деревенских семьях, вероятно для того, чтобы прислуга вставала пораньше, ведь в те дни не считалось, что приниматься за работу в пять или даже четыре часа утра – это слишком рано. Кузнецы до сих пор начинали трудиться в шесть часов, служанка Зилла сходила вниз еще до семи, и к этой поре мисс Лэйн, а позднее и Лора тоже были уже на ногах и сортировали утреннюю почту.

Кухня представляла собой просторную комнату с вымощенным каменными плитами полом и двумя окнами, под которыми стоял длинный, внушительного вида стол, за которым во время трапез могли спокойно разместиться все домочадцы. В доме проживали старший кузнец и три неженатых молодых подмастерья, и у каждого из них было свое место за столом. Мисс Лэйн восседала во главе стола, на более высоком, чем у остальных, так называемом резном стуле, далее, лицом к окнам, располагались Лора и старший кузнец Мэтью, а между ними оставалось широкое пустое место, предназначавшееся для гостей. Без сомнения, Лоре отвели это почетное, на первый взгляд, место, потому что она умела проворно передавать чашки и тарелки. Три молодых подмастерья сидели рядком в дальнем конце стола, а у служанки Зиллы был отдельный маленький столик. Все блюда, за исключением чая, передавались в этом порядке.

Приготовлением пищи и мытьем посуды занимались в задней кухне; передняя кухня служила гостиной и столовой. Простой очаг несколько лет назад усовершенствовали, установив небольшую решетку с полкой для подогревания; однако открытый огонь и места в углах перед камином остались, и одно из них занимала длинная скамья с высокой спинкой, другим концом выдававшаяся в комнату. Отгороженное таким образом пространство было застелено красно-черным ковром, на котором стояли резной стул мисс Лэйн и несколько каминных кресел. Эту маленькую комнату в комнате называли «каминной». В остальной гостиной каменный пол был голым, если не считать нескольких циновок.

Высокую каминную полку украшали латунные подсвечники, пестик и ступка, на стенах были развешаны латунные грелки и несколько цветных эстампов; на одном из них был изображен первый англичанин, воспользовавшийся зонтиком: на улице льет дождь, и за обладателем диковинки следует глумливая, но очень красочная толпа. На комоде стояло бело-синее блюдо с апельсинами, утыканными гвоздикой. В это время года они были засохшими и жухлыми, но все же вносили свою толику в особый аромат, витавший в гостиной.