Между этими немногочисленными зданиями на тихой стороне лужка располагались сенной двор, фруктовый сад и окружавшие его стены с нависавшими над ними сиренью, ракитником и плодовыми деревьями. Зеленая листва, золотистая или коричневатая солома островерхих стогов, а также краски и звуки фермы и кузницы придавали этой стороне лужка деревенский вид, возмущавший кое-кого из самых предприимчивых обитателей этого места. Они заявляли, что землю, занятую садами и огородами, необходимо застроить. Там как раз есть местечко для новой баптистской часовни и ряда хороших лавок, которые поспособствуют развитию торговли и побудят людей тут строиться. Но «скучной стороне» лужка еще несколько лет суждено было сохранять прежний вид. Типично деревенские звуки – петушиное пение, мычание коров и звон наковальни – смешивались с граммофонными мелодиями и автомобильными гудками, а потом фермерский дом снесли, скот перегнали на дальнее поле, кузница же уступила место современному автосервису с бензоколонкой и рекламными щитами.
Эти две улицы практически и составляли все село; кроме них на одном краю лужка стояли церковь и дом священника, прятавшиеся среди деревьев, из-за которых виднелась лишь церковная башня, а на другом краю – вместительный старый трактир, который знавал бойкие времена, а ныне, после длительного упадка, начал именовать себя гостиницей. В полях располагались коттеджи батраков, и группка таких коттеджей, именуемая «Голодным концом», находилась сразу за селом, у дальней его окраины, а на дороге в Кэндлфорд недавно появился новый поселок, но все эти дома с почты видны не были.
Между двумя улицами располагался собственно лужок, где росли ромашки и одуванчики, пасся осел, играла детвора и стояли две скамейки без спинок, на которых грелись под солнышком старики, а в дождливую погоду было пустынно, если не считать редких прохожих, пересекавших его в разных направлениях с зонтами и письмами в руках.
Улица, на которой находились лавки, была излюбленным местом прогулок и встреч, однако несколько дней в году в центр внимания попадал сам лужок, и главным из них было утро первой субботы января, когда перед старым трактиром собирались члены охотничьего клуба. Всадники в алом осаживали лошадей, чтобы дотянуться до прощального кубка[32], леди в облегающих амазонках с длинными развевающимися подолами оборачивались в дамских седлах и махали хлыстиками своим друзьям или съезжались группками, чтобы посплетничать, их лошади пятились назад или переступали копытами, а теснящаяся свора гончих, заслышав псаря, которого в тех краях называли выжлятником, начинала дружно вилять белыми хвостами. Если одна из собак случайно отбивалась хоть на ярд, псарь окликал ее по имени: «Эй, Минни (Пестрый, Цветик, Трубач)!», и животное, с преданной любовью заглядывая ему в лицо, покорно возвращалось на место, что всегда изумляло Лору, ведь спустя всего несколько часов тот же самый пес уже мог разрывать на части живое существо.
Но о лисах там мало кто думал, разве что надеялись, что первая же нора принесет удачу и охота окажется успешной.
Посмотреть на охотников собиралась вся округа. Обочины обеих улиц были заставлены запряженными пони маленькими плетеными дрожками, в которых сидели пожилые леди в мехах, двуколками-«гувернантками» с няньками и детьми, фермерскими телегами с воткнутыми в кучу навоза вилами, мясницкими, бакалейными и пекарскими повозками с наклоненными белыми кузовами, тележками с ослами, в которых сидели краснолицые лоточники, хрипло оравшие и вскакивавшие с мест, чтобы лучше видеть происходящее. Мэтью очень забавляло, что в день собрания охотничьего клуба у всех непременно отыскивались дела поблизости.
На самом лужке толкались, протискиваясь вперед, чтобы ничего не упустить, учительницы, викарии, джентльмены в бриджах, гетрах и с ясеневыми тростями, босяки в рваных пальто и кашне, нарядно одетые девицы из Кэндлфорда и местные жительницы в белых фартуках и с младенцами на руках, в то время как дети постарше носились туда-сюда с криками: «Ату! Ату!», лишь чудом избегая лошадиных копыт.
Каждый год, как только охотничий клуб оказывался в сборе, Мэтью вешал кожаный фартук на гвоздь, надевал свой лучший, не считая выходного костюма, пиджак и говорил, что должен ненадолго заглянуть на лужок, поскольку сквайр, или сэр Остин, или мастер Рэмсботтом из Пилвери якобы просил его проверить копыта своей кобылы. Однако подмастерья обязаны были продолжать работу и «ртов не разевать», небось не раз уж видали и коней, и наездников, хотя, как поглядишь, можно решить, будто одно от другого не отличат.
Как только он скрывался, подмастерья бросали наковальню, инструменты, кузницу и огонь на произвол судьбы и спешили на небольшой холмик в нескольких ярдах от двери кузницы, где стояли, тесно прижавшись друг к другу, а разлохмаченные кожаные фартуки хлопали им по ногам.
В то утро у людей едва ли обнаруживались какие-нибудь дела на почте, однако надо было присматривать за телеграфным аппаратом, и хотя он был снабжен сигнальным звонком, который слышали во всем доме, мисс Лэйн и Лора считали нужным постоянно находиться поблизости от него.
Из окна рядом с аппаратом можно было с комфортом наблюдать за лужком, беспокойными лошадьми и колышущимися толпами людей с яркими пятнами алых мундиров и белых свор гончих. Мисс Лэйн сразу же узнавала почти каждого из присутствующих и делала для Лоры небольшие зарисовки их характеров. Вон тот джентльмен на высоком сером жеребце «жил не по средствам»: за столько-то лет он промотал такое-то состояние и теперь «гол как сокол». Даже лошадь, на которой он гарцует, ему не принадлежит; он всего лишь ее объезжает, как случайно выяснила мисс Лэйн; не далее как вчера ей поведал об этом ветеринар Том Байлс. А леди с развевающейся вуалью – прямо королевна; ты только погляди на всех этих мужчин, которые вьются вокруг нее, нет, ну надо же! Вон та очаровательная скромница – кузина сэра Тимоти, а этот ладный молодой красавец – всего лишь фермер.
– Бедняжки! – сказала мисс Лэйн однажды, когда какой-то молодой человек и девушка-наездница отделились от основной массы охотников, якобы для того, чтобы унять своих норовистых скакунов, и, пустив лошадей шагом, стали ездить туда-сюда перед окнами почты. – Несчастные юные создания, пытающиеся перемолвиться словечком наедине. Без сомненья, решили, что сумели улизнуть, тогда как на них устремлены взгляды всего поля. Ах, так я и думала! Вот и ее мамаша. Никогда этому не бывать, страдальцы вы мои, нет, не бывать, ведь он младший сын – без гроша за душой, как говорится.
Но Лора в те времена еще не питала сочувствия к влюбленным. Ее взгляд был прикован к девочке примерно ее возраста в алом пальто и черной бархатной жокейской шапочке, пытавшейся совладать со своим пони. К ней быстро подошел конюх и взял поводья. Лора подумала, что хотела бы надеть такой же наряд и в это погожее январское утро пуститься вскачь с гончими через поля и ручьи. Ей представлялось, как
Когда охотники отправлялись к заранее выбранной норе, мужчины и женщины, мальчики и девочки бежали за ними, пока хватало дыхания. Два-три батрака покрепче сопровождали охоту целый день, продираясь сквозь колючие живые изгороди и перепрыгивая или переходя вброд ручьи – якобы в надежде сшибить один-два шестипенсовика за то, что они открывали ворота для несмелых наездников или указывали дорогу отставшим, но на самом деле исключительно ради забавы, которая, по их мнению, стоила потери дневного заработка и хорошей взбучки от хозяйки, которую они получали, возвращаясь вечером домой измотанные, усталые и голодные.
Летом лужок скашивал владелец пасшегося там осла. Навряд ли он имел какие-либо права на эту траву, но в любом случае взамен достававшегося ему бесплатного сена для осла община наслаждалась ароматом свежескошенного луга, который витал по селу чуть не все лето. Одним из незабываемых Лориных воспоминаний о Кэндлфорд-Грине стал тихий, темный летний вечер, когда девочка, выглянув из окна своей спальни, ощутила разлитое в воздухе благоухание только что скошенной травы и цветущей бузины. Ночь, по-видимому, еще не наступила, поскольку на дальней стороне лужка горело несколько тусклых огоньков и какой-то мальчик или юноша, возвращаясь домой, насвистывал «Энни Лори». Лоре казалось, что она могла бы вечно стоять так, вдыхая ласковый, душистый вечерний воздух.
Запомнилась ей и другая сцена, относившаяся к тому времени года, когда лето еще не закончилось, но вечерело все раньше. Молодежь запускала зеленых воздушных змеев, на которых ухитрялась закреплять зажженные огарки свечей. На фоне сумеречного неба и темнеющих верхушек деревьев в вышине парили, мерцая, точно светлячки, маленькие светящиеся точки. Зрелище было красивое, хотя сама забава, вероятно, представляла опасность, потому что один из змеев вспыхнул и горящим факелом устремился вниз. Несколько мужчин, которые пили пиво за порогом трактира, чтобы прохладиться, бросились туда и положили развлечению конец. Безумие, твердили они, чистейшее безумие, и спрашивали молодых людей, не вознамерились ли те поджечь все село. Но сколь невинным и мирным это кажется теперь в сравнении с нынешними воздушными тревогами!
Те, кому не нравилась «скучная сторона» лужка, с гордостью указывали на приметы прогресса на противоположной стороне: прекрасную новую витрину с зеркальным стеклом в бакалейной лавке; гипсовый муляж трехъярусного свадебного торта, недавно появившийся среди булочек и коржиков в соседней с ней пекарне; рыбную лавку, где, по правде говоря, после доставки утренних заказов в богатые дома главными экспонатами служили ящики с копченой сельдью. Но многие ли села вообще могли похвастаться, что у них есть торговец рыбой? А лавка на углу, именовавшаяся «универсальным магазином», где можно было изучать последние (кэндлфорд-гринские) моды! Отставал только мясник. Его лавка располагалась в глубине сада, и одна-единственная маленькая витрина с ягнятами, зайцами и бараньими ногами была обрамлена лишь розами и жимолостью.
Между лавками стояли дома; в одном из них, длинном, низком коричневом строении, жил доктор Хендерсон. Его красная лампа, зажигаемая по вечерам, горела веселым ярким огоньком. Гораздо меньше те, кто жил поблизости, ценили беспокойный трезвон его ночного колокольчика, после которого чей-нибудь встревоженный голос кричал в переговорную трубу. Некоторые ночные вызовы поступали из отдаленных деревушек и ферм, расположенных на расстоянии шести, восьми и даже десяти миль, и бедняки вынуждены были добираться до врача пешком, ибо велосипеды в ту пору были еще редкостью, а о телефоне там и слыхом не слыхивали.
Доктору, которого в полночь вытаскивали из теплой постели, часто приходилось самому седлать или запрягать лошадь, прежде чем отправиться в долгое путешествие, ведь даже если он держал кучера, который возил его днем, в ночное время этот слуга мог быть недоступен. И все же, как бы врач ни бранился, что нередко и делал в пути, проклиная лошадь, вестника, дороги и погоду, он приносил в дом пациента утешение, свое мастерство и заботу.
– Теперь, когда приехал наш доктор, с ней все будет в порядке, – восклицали женщины, встречавшие его внизу. – К тому же он такой веселый, что в перерывах между схватками заставляет ее смеяться. «Я пью уже пятую чашку чая, – сказал он. – Еще один глоток и…» Но лучше я не буду продолжать, что, по его словам, могло случиться; главное, это рассмешило Мэгги, а значит, не так уж она и плоха.
ebooksa