В Кэндлфорд!

Если Джо мешался у работников под ногами, они брали его за плечи и выставляли на улицу, и прозвище свое он получил главным образом за то, что в такие моменты начинал бешено жестикулировать, кривляться и громко, нечленораздельно орать.

– Полоумный Джо! Полоумный Джо! – кричали ему вслед дети, уверенные в том, что он ничегошеньки не слышит. Однако Джо был глухонемым, но не слепым, и пару раз, когда ему случилось оглянуться и увидеть, что детвора преследует и дразнит его, он грозил им ясеневой тростью, которую всегда носил с собой. В пересказе эта история обрела яркие краски, и вскоре люди стали поговаривать, что Джо становится опасным и его пора упрятать в психушку. Но мать решительно боролась за свободу сына, и доктор ее поддерживал. Джозеф вполне нормален, утверждал он; мнимые странности объясняются его недугом. А те, кто ополчился на него, следили бы лучше за поведением собственных детей.

Что творилось в голове у Джо, никто не ведал, хотя любившая его мать, вероятно, имела об этом какое-то представление. Лора много раз видела, как он стоял и, нахмурив брови, таращился на лужок, будто недоумевая, почему другие парни могут играть в крикет, а его не берут. Однажды несколько мужчин, которые разгружали дрова, привезенные для мисс Лэйн на зиму, разрешили Джо снять с телеги несколько самых тяжелых чурбанов, и какое-то время на лице его было написано выражение совершенного счастья. К сожалению, немного спустя бедняга вошел в раж, начал неистово швырять поленья на землю, задел по плечу одного из работников и был прогнан взашей. После этого Джо обуял один из свойственных ему приступов гнева, и впоследствии люди говорили, что Полоумный никогда еще так не бесновался.

Но Джо мог быть и очень нежным. Однажды Лора встретила его в уединенном месте среди деревьев, на узкой тропинке, и ей стало страшно, ведь она была одна. Но потом девочка устыдилась собственной трусости, потому что, когда они прошли мимо друг друга, так близко, что соприкоснулись локтями, этот детина, кроткий, как ягненок, протянул руку и погладил цветы, которые несла Лора. Кивнув и улыбнувшись ему, Лора пошла дальше и, признаться, ускорила шаг, но ей больше чем когда-либо захотелось как-то помочь ему.

Через несколько лет после отъезда Лоры из тех краев ей сообщили, что после смерти матери Полоумного Джо упекли в местную психиатрическую лечебницу. Несчастный Джо! В те дни мир, который к некоторым людям был весьма добр, с сирыми и убогими обходился сурово. И со стариками, и бедняками тоже. Это было задолго до появления пенсий по старости, и для многих из тех, кто всю жизнь гнул хребет, сохраняя при этом самоуважение, единственным прибежищем в старости становился работный дом. Там пожилых супругов разлучали, муж отправлялся в мужское отделение, а жена – в женское, и можно представить, как эта разлука влияла на иные преданные сердца. С помощью нескольких шиллингов в неделю, выделяемых приходом, и еще пары шиллингов, которые могли выкроить их дети, в основном такие же бедняки, некоторые пожилые пары ухитрялись доживать век под собственной крышей. Лора хорошо знала несколько таких пар. Время от времени на почте появлялся согнувшийся чуть не вдвое старик, опиравшийся на трость, но чистый и опрятный: он приходил за почтовым переводом на крошечную сумму, присланным ему дочерью, работавшей в услужении, или женатым сыном.

– Благодарение Господу, у нас хорошие дети, – с гордостью и благодарностью в голосе говорил он, и Лора отвечала:

– Да, Кэти (или Джимми) молодец!

В те дни бытовал обычай: если в деревне кто-нибудь заболевал, соседи приносили ему маленькие лакомства. Даже Лорина мать, несмотря на всю свою бедность, посылала понемножку всего, чего, по ее мнению, мог захотеть занедуживший односельчанин. Мисс Лэйн, средства которой в десять раз превосходили возможности ее ларк-райзской приятельницы, все делала с размахом. Только прослышав, что какой-нибудь больной пошел на поправку, она закалывала или покупала курицу, готовила ее, и Лоре как самой проворной рассыльной поручалось отнести накрытую тарелку с угощением через лужок. Сей добрый поступок приносил пользу как благодетельствуемому, так и благодетелю, ибо лучший кусок куриной грудки всегда приберегался на обед для самой мисс Лэйн. Впрочем, этот образ действий, вероятно, был не столь уж плох; предвкушение удовольствия от лакомого кусочка, возможно, пробуждало благое намерение, и в итоге недужным доставались почти самые лучшие куски мяса, а позже для них варили бульон из костей.

Приготовление курицы можно было доверить Зилле, но однажды, когда заболел один из друзей мисс Лэйн, она сама вынула откуда-то кухонный фартук из тонкого белого льна и собственноручно приготовила ему винное желе. По своему происхождению это желе весьма далеко от того баночного желе, которое мы ныне покупаем в бакалейном магазине. Для начала надо было приобрести телячьи ноги и целый день вываривать их на медленном огне, чтобы извлечь питательные вещества.

Затем содержимое кастрюли процеживали, и бульон еще раз долго варили, чтобы добиться желаемой крепости и количества. После этого опять процеживали, подслащивали, заправляли портвейном для придания темно-рубинового цвета, избавлялись от кислого вкуса с помощью яичной скорлупы и снова процеживали. Далее наливали бульон во фланелевый мешочек в виде колпака, который должен был всю ночь висеть на крюке, вбитом в потолок кладовой, чтобы его содержимое свободно стекало в расположенный под ним сосуд, и когда, наконец, сей сложный процесс завершался, будущее желе переливали в небольшую форму и оставляли еще на одну ночь застывать. Желатин не использовался.

Для мисс Лэйн в чайной чашке оставляли так называемую пробу, и она давала Лоре и Зилле по чайной ложке получившегося желе, чтобы они тоже его попробовали. На вкус неискушенной Лоры оно было хуже красного мармелада, который она обожала, но более опытная Зилла заявляла: желе такое крепкое и смачное, что «мертвого на ноги поставит».

В наши дни мало кто захотел бы взять на себя такие хлопоты ради нескольких ложек желе. Лорины тетушки восхищались подобными деликатесами, и мать ее тоже с удовольствием стряпала бы такие лакомства, позволяй ей средства, но во многих семьях это уже считалось напрасной тратой времени. На первый взгляд, действительно кажется нелепым тратить целую неделю на небольшую порцию желе, и вскоре у женщин появилось другое применение своему времени и энергии, но те, кто тогда был привержен подобной кулинарии, смотрели на нее как на искусство и не находили, что долгие часы и силы потрачены впустую, если в результате получалось нечто совершенное. Мы можем называть женщину Викторианской эпохи невежественной, бездеятельной, докучливой и вздорной – она уже ничего не возразит на эти обвинения, – но нам по меньшей мере следует признать, что готовить она умела.

Еще один кулинарный метод, который Лоре никогда и нигде больше видеть не доводилось и который, вероятно, практиковался только в семьях кузнецов, – это «подрумянивание». Тонкие ломтики бекона или ветчины выкладывали на большую тарелку и относили в кузницу, где тарелку ставили на наковальню. Затем кузнец докрасна раскаливал прикрепленный к пруту большой плоский железный кругляш, так называемую саламандру, и водил им над тарелкой с беконом, пока ломтики не становились хрустящими и не закручивались. К этому блюду подавали сваренные в скорлупе или без нее яйца.

Банные дни в Кэндлфорд-Грине устраивались согласно старому деревенскому обычаю. Рядом с задней дверью находилась старая надворная постройка – бывшая пивоварня. Мисс Лэйн помнила времена, когда все пиво для домочадцев и подмастерьев варили именно там. При Лоре его уже привозили с пивоваренного завода в девятигаллоновых бочонках. Домашнее пивоварение в фермерских и ремесленных семьях постепенно уходило в прошлое; покупка готового пива в бочонках избавляла от множества хлопот и трат; однако некоторые представители старшего поколения еще варили пиво для себя и своих работников самостоятельно. В кэндлфорд-гринском почтовом отделении Лора выдавала в год около полудюжины четырехшиллинговых лицензий на домашнее пивоварение. Еще одна местная женщина держала лавку, торговавшую спиртным навынос, и варила собственное пиво. В глубине ее сада рос большой старый тис, клиенты устраивались под его раскидистыми ветвями на лужайке, находившейся за оградой сада, и, в соответствии с законом, употребляли купленные напитки «вне торгового заведения». Но поскольку она варила пиво на продажу, у нее, по-видимому, имелась более дорогая лицензия, выдававшаяся, вероятно, мировым судьей.

Пивоварня мисс Лэйн была превращена в баню. Ни мисс Лэйн, ни Зилла в ней не мылись. Мисс Лэйн, по ее выражению, «плескалась как канарейка» у себя в спальне, в большой неглубокой, похожей на блюдце ванне, наливая на несколько дюймов теплой дождевой воды и щедро добавляя в нее одеколон. Зимой, когда она мылась еженедельно, в спальне разжигали камин, и в любое время года ванна была защищена ширмой – не для того, чтобы соблюсти викторианские приличия, как можно было бы подумать, а с целью защиты от сквозняков. В дни, когда на ферме сбивали масло, в дом доставляли кварту пахты для туалета мисс Лэйн. Пахта использовалась для лица и рук. Когда, где и как мылась Зилла, оставалось загадкой. Когда речь заходила о банях вообще, служанка выражала надежду, что знает, как поддерживать чистоту тела, не ошпаривая себя кипятком, как свиные щечки. Поскольку Зилла всегда выглядела очень свежо и опрятно, Лора предполагала, что она, по-видимому, мылась, как издавна было принято в деревнях, – обтирала все тело водой из таза. Кузнецы, занимавшиеся грязной, черной работой, нуждались в частых помывках, и пивоварня была переоборудована в баню в первую очередь для них. Их банными днями были среда и суббота. Лора мылась по пятницам.

В одном углу бани стоял старый пивной котел, ныне соединявшийся длинным шлангом, выведенным в окно, с насосом во дворе. Вскипяченную воду наливали с помощью крана, расположенного в нескольких футах от земли. На кирпичном полу стояла глубокая цинковая ванна в человеческий рост, которой пользовались кузнецы, а в углу хранилась перевернутая ванна, предназначавшаяся для Лоры и тех гостей, которые, по их выражению, предпочитали «как следует отмокнуть в горячей ванне, а не полоскаться в блюдце». Обстановку довершали свернутая в рулон циновка, которую во время мытья стлали под ноги, а также занавески на окне и двери, которые были призваны защищать моющихся от любопытных взоров и холодного воздуха.

Лоре баня-пивоварня казалась роскошеством. Дома она мылась в прачечной, где воду грели над очагом в котле, но там ее таскали с далекого колодца, топливо тоже берегли, и потому на долю каждого человека приходилось совсем немного горячей воды. «Хорошенько отскреби тело, ополоснись и уступи место следующему», – инструктировала девочку мама. В Кэндлфорд-Грине же горячей воды было вдоволь, причем самого настоящего кипятка, наполнявшего небольшое помещение паром, поскольку огонь под ним разжигал кузнечный подмастерье, перед тем как закончить работу, и к восьми часам вечера котел уже бурлил. Занавески на окне и двери были задернуты, под медным котлом мерцали красные угольки, и Лора, подтянув колени к подбородку, погружалась по шею в горячую воду и блаженствовала.

В последующие годы она нередко вспоминала ту баню, когда залезала в тепловатую воду в своей чистой, но холодной современной ванной или косилась на счетчик газовой колонки, задаваясь вопросом, не слишком ли расточительно будет дать ему поработать еще. Но, пожалуй, эта баня-пивоварня на всю жизнь запомнилась Лоре не благодаря изобилию горячей воды, а потому, что тогда она была молода, здорова и беззаботна.

Припасами община в значительной мере обеспечивала себя сама. В каждом хозяйстве выращивали собственные овощи, получали собственные свежеснесенные яйца и вялили собственный окорок. Джемы и желе, вина и соленья готовились дома как нечто само собой разумеющееся. В большинстве садов имелись пасеки. В домах зажиточных сельчан подобной пищи было в избытке, и даже бедняки ели досыта. Проблема низкооплачиваемых работников заключалась не столько в том, как обеспечить продовольствием себя и свои семьи, сколько в том, как раздобыть множество других необходимых предметов, таких как одежда, обувь, топливо, постельные принадлежности и посуда, за которые нужно было расплачиваться наличными.

Те, чей доход составлял десять–двенадцать шиллингов в неделю, часто испытывали недостаток в подобных вещах, хотя некоторые женщины проявляли поразительную хозяйственность и сметливость. Любой старый лоскут, который им удавалось сберечь или выпросить, шел на коврики для каменных полов или, разорванный на клочки, использовался для набивки подушек и одеял. Изношенные пододеяльники перелицовывали, а после того, как те опять изнашивались, снова и снова латали, так что под конец уже трудно было определить, какая его часть состоит из первоначальной ткани. «Поднять флаги!» – кричали они друг другу, развешивая утром по понедельникам на улице белье, и тот, кто умел видеть и чувствовать, усматривал за этими словами нечто большее, чем обычную шутку. Сельские женщины с честью несли свои развевающиеся флаги, но давалось им это огромной ценой.