В Кэндлфорд!

IV

«Однопенсовые чтения»

Когда молодые или передовые обитатели Кэндлфорд-Грина жаловались в те дни на скуку деревенской жизни, более степенные возражали:

– Может, в некоторых селах и скучно, но не у нас. Здесь вечно что-нибудь да происходит!

И недовольные не могли этого отрицать, ведь хотя Кэндлфорд-Грин не располагал таким досугом, о котором они мечтали, посредственные развлечения имелись в избытке.

Не было, разумеется, ни кино, ибо прошло еще двадцать лет, прежде чем в Кэндлфорде появился свой «Хэппидром», ни танцев для обычных сельчан, не считая тех, что затевались по праздникам на лужке. Зато зимой устраивались встречи прихожан с легкими закусками и комнатными играми, а также ежемесячные «однопенсовые чтения»[33] и ежегодный концерт в школе. В промежутках между этими мероприятиями – главными общественными событиями года – члены швейного кружка по очереди организовывали у себя вечера, на которых одна из женщин читала вслух, остальные шили одежду для язычников или городской бедноты, а хозяйка мероприятия подавала чай. Участницами были дамы зажиточные. Обитательницы бедных коттеджей проводили собрания кружка матерей, очень похожие на заседания швейного кружка, за исключением того, что на них шили одежду для себя и своих семей, материалами по сниженной цене их обеспечивали комитетские дамы, и чаепитий не было.

Чтение вслух, видимо, продвигалось туго, судя по обилию пересудов на «швейных вечерах» обоих типов. Любому пикантному нюансу деревенской сплетни обычно предшествовали фразы: «Миссис Такой-то на „швейном вечере“ сообщили…» или: «Я слыхала, как на собрании кружка матерей кто-то сказал, что…» Словом, оба кружка являлись центрами распространения сплетен, но это не делало их менее приятными.

Летом устраивались «выездные экскурсии». Кружок матерей, после нескольких недель обсуждения более или менее желательных морских курортов, всегда принимал решение в пользу Лондона и зоопарка. Церковный хор еще затемно отправлялся на экскурсию в Борнмут или Уэстон-сьюпер-Мэр; а ученики школы, размахивая флагами и распевая песни, выезжали в линейке на пикник, проходивший на пасторском загоне в соседнем селе, где под деревьями устанавливали длинный стол на козлах и угощались чаем с булочками. После чая дети бегали взапуски и играли в разные игры, а по приезде домой, усталые и грязные, но все еще не угомонившиеся, обнаруживали на лужке толпу встречающих побольше той, что их провожала, которая приветствовала вернувшихся участников пикника и присоединялась к их дружному «гип-гип-ура!»

Такой вид развлечения, как «однопенсовые чтения», в большинстве мест уже вышел из моды, но в Кэндлфорд-Грине в девяностые годы по-прежнему сохранял популярность. Для него, как указывалось в рекламных листках, бесплатно, «с любезного разрешения дирекции», предоставляли школьный класс, а плата в один пенни, собиравшаяся у входа, шла на покрытие издержек на отопление и свет. Это было любимое и притом недорогое развлечение сельских жителей. На чтения являлись целыми семьями, и все соглашались с тем, что волнующий выход из дома после наступления темноты с фонарями в руках и пребывание в теплом помещении в окружении множества других людей стоит пенни, и это не считая самого́ развлекательного мероприятия.

Гвоздем программы был пожилой джентльмен из соседнего села, который в юности присутствовал на публичном выступлении Диккенса, читавшего свои произведения, и теперь стремился воспроизвести в собственном исполнении интонации и манеры мэтра.

Старый мистер Гринвуд вкладывал в чтение огромное количество нервной энергии. Черты его лица были столь же выразительны, сколь и голос, а свободная рука никогда не покоилась в праздности, и хотя при передаче речи женских персонажей его фальцет порой граничил с визгом, изображая молодого весельчака, он доходил почти до гротеска, и некоторым его слушателям становилось неловко, когда из-за глубоких, низких интонаций, которые мистер Гринвуд приберегал для патетических пассажей, его голос срывался и ему надо было делать паузу, чтобы утереть непритворные слезы, в его исполнении все же звучал подлинный пафос, который, на вкус любителей Диккенса, был, как выражались местные обитатели о других вещах, «достоин внимания».

Основная часть аудитории его не критиковала; она наслаждалась. Комические эпизоды с участием Пиквика, Дика Свивеллера или Сэйри Гэмп сопровождались взрывами смеха. Оливер Твист, просящий добавки, и смерть маленькой Нелл исторгали из женщин слезы, а из мужчин покашливания. Чтеца регулярно вызывали на бис, так что он вынужден был сократить количество номеров программы до двух; по сути же их получалось четыре. Когда он завершал чтение последнего отрывка и, прижав руку к сердцу, кланялся с подмостков, люди вздыхали и говорили друг другу:

– После такого все, что бы ни было дальше, будет скучнее!

Жители Кэндлфорд-Грина проявляли к чтениям такой интерес, что, естественно, можно было ожидать, что они будут брать книги Диккенса, в небольшом количестве имевшиеся в приходской библиотеке, чтобы почитать самим. Но, за весьма немногими исключениями, люди этого не делали, ибо, хотя им и нравилось слушать, до чтения они были не охотники. Эта публика ожидала появления радио и кино.

Еще одним чтецом, бравшимся за любимые Лорины произведения, была миссис Кокс, обитательница Дауэр-хауса в одном из соседних поместий, как утверждали, американка по происхождению. Эта немолодая уже дама одевалась в причудливые свободные, как правило, зеленые платья без воротника и носила короткие, не убранные назад седые локоны, напоминавшие современную стрижку боб. Миссис Кокс всегда читала из «Сказок дядюшки Римуса», и своей трактовкой Братца Кролика, Братца Лиса и Смоляного Чучелка, возможно, была обязана какой-нибудь старой чернокожей нянюшке из собственного детства. Мягкая хрипотца в ее голосе, негритянский говор и ослепительная улыбка, с какой она произносила очередную убийственную шутку, были очаровательны.

Что до остальных чтений, то иногда произведения были подобраны удачно, а иногда нет. Между прозаическими отрывками попадались и стихотворения, но чтецы редко поднимались выше уровня «Эксельсиора», «Деревенского кузнеца» или «Гибели „Геспера“» Лонгфелло. Однажды Лоре выпала честь выбрать два отрывка для отца одной из ее подруг, которого пригласили выступить на чтениях и который, по его словам, под страхом смерти не смог бы придумать ничего подходящего. Девочка остановила свой выбор на сцене из «Эдинбургской темницы» Вальтера Скотта, где Джини Динс получает аудиенцию у королевы Каролины, и главе о битве при Ватерлоо из теккереевской «Ярмарки тщеславия», которая заканчивается так: «Мрак опустился на поле сражения и на город; Эмилия молилась за Джорджа, а он лежал ничком – мертвый, с простреленным сердцем»[34]. Мужчина, который читал эти отрывки, потом заявил, что они, кажется, очень понравились слушателям, но Лора особого интереса не заметила.

Считалось, что на «однопенсовые чтения» новое парадное платье надевать не обязательно, вполне достаточно старого; этот наряд, протертый влажной губкой, отглаженный и освеженный новым бантом из ленты и кружевным воротничком, мог отслужить в качестве парадной одежды еще один срок, прежде чем его переводили в разряд повседневных. А вот на ежегодном концерте публика щеголяла в лучших выходных нарядах. Юные леди, участвовавшие в программе, надевали белые или светлые платья со скромным V-образным вырезом и рукавами до локтей, а сельские девушки ступали на подмостки в платье, которое носили прошедшим летом, с цветком или бантом из яркой ленты в волосах либо в венке из плюща. На встречу прихожан девушки тоже наряжались в летние платья, в большинстве случаев прошлогодние, но в некоторых случаях – новые, сшитые для следующего лета, заправляя воротничок внутрь, чтобы придать им вечерний вид. Женщины постарше предпочитали черные шелковые платья, если таковые у них имелись; если же нет, то наряд из самой жесткой и богатой материи, какая у них была или какую они могли позволить себе приобрести для такого случая.

Мода к тому времени сделалась более простой, чем раньше. Турнюры были давно позабыты, а с ними и кринолины, шлейфы-«водопады», пышно задрапированные юбки. Им на смену пришла однотонная юбка, длинная, широкая, немного жесткая по подолу, чтобы не путалась в лодыжках, а к ней прилагалась блузка или лиф, как до сих пор называли верхнюю часть платья, с большими рукавами-фонариками и свободной передней частью, нередко контрастного цвета. Узкая талия оставалась в моде, однако стандарты миниатюрности изменились. Женщины больше не стремились к обхвату талии в восемнадцать–двадцать дюймов, довольствуясь двадцатью двумя–двадцатью четырьмя, а для этого уже не требовалось затягиваться до обморока; прежняя безжалостная шнуровка осталась в прошлом.

Что касается волос, то последним писком была «королевская» («как у принцессы Александры») челка. Для этого волосы надо лбом подстригали и завивали мелкими колечками почти до самой макушки. Учитывая, что эта прическа была введена в моду тогдашней принцессой Уэльской, чья красота, доброта и безупречный вкус были неоспоримы, странно, что многие осуждали подобный стиль, считая его «фривольным». Мужчины и немолодые женщины категорически возражали против челок, так же как впоследствии, во время прошлой войны, возражали против коротких стрижек; но им пришлось привыкать к этому, потому что эта прическа, как и боб, вошла в моду и не собиралась сдавать позиции. Кудрявые челки носили на протяжении всех девяностых.

Лора, облачаясь перед встречей прихожан в кремовое платье из шерстяной вуали, которое надевала на конфирмацию, а до нее в нем конфирмовались ее кузины Молли и Нелли, подумала: может, ей осмелиться подстричь и завить волосы на лбу? Если мисс Лэйн или ее мама заметят это и выскажут свое неодобрение, она скажет, что завила лишь несколько посекшихся прядей, чтобы прическа выглядела аккуратнее, а если не заметят, то можно будет срезать побольше и таким образом приобрести кудрявую челку в рассрочку. Щипцы для завивки ей заменил черенок новой глиняной трубки, позаимствованный из спальни Мэтью, который Лора нагревала в пламени свечи, и прежде, чем спуститься вниз, девочка надвинула шляпку на лоб. Замечаний и критики избежать не удалось. Лорин брат заявил, что она похожа на молодого призового бычка, а мама сказала: