Вторым прикатил Октопус на своём велосипеде. Он грузно сошёл с него, прислонил к кусту, после чего велосипед упал, и обратился к Клаусу:
– Что за хрень? Ну и хрен с ней. Клаус. Пиво. А орешки-то есть тут у вас?
Орешки были.
Потом явился Лютц, единственный, кто выразил хоть какое-то воодушевление.
– А что, это идея! – воскликнул он и сел в своём промасленном комбинезоне на барный табурет, который Алик перенёс из пивной и который стоял тут, немного потерянный, потому что наша самодельная барная стойка была высотой всего восемьдесят сантиметров. Лютц выглядел как шеф на вершине Скалы обезьян.
Клаус поручил нам управление счетами на подставках под пиво. На каждый исполненный заказ шла маркировка на пивной подставке. У Клауса пивные и шнапсовые подставки легко различались. Искусство трактирщика состояло в том, чтобы даже при лучшем настрое не упустить из виду ни один напиток и вместе с тем наносить на подставку чёрточку так неприметно, что клиент даже не замечал, что он тут не приглашённый гость на званом банкете.
Интересно, что все завсегдатаи Мейдерих-Бич-Клуба были тем, что называется бытовыми пьяницами, но я не видела, чтобы хоть один из них нетвёрдо держался на ногах. Никто не падал со стула или с дивана. Никто не заговаривал со мной или с Аликом о каких-нибудь глупостях. Грубыми они были только между собой, но каждый из них без промедления обошёл бы всю землю, чтобы прийти на выручку к другому. Я могу просто утверждать это, причём с большой уверенностью. При этом я знаю, что Октопус за всю свою жизнь ни разу не отъезжал дальше Оберхаузена.
Постепенно темнело, когда мы услышали подъезжающий «комби» Рональда Папена.
– Интересно, что он на это скажет, – не терпелось мне узнать.
– А я знаю: «Привет, мне, пожалуйста, минеральную воду», вот что он скажет, – предположил Лютц.
– Пять евро, что он скажет: «Добрый вечер», – сделал ставку Ахим.
– А я говорю, он скажет: «Что вы тут делаете?» – сказал Октопус.
Мужчины выложили на стойку по пять евро каждый, и мы стали ждать. Через пять минут мы увидели моего тщедушного отца в его белой рубашке, идущего к нам. В опустившихся сумерках он походил на призрака.
Когда он подошёл ближе, все замолкли, как-никак на кону стояли пятнадцать евро. А Рональд Папен сказал:
– Где мой холодильник?
В конце концов он обрадовался воде, за которую не должен был платить, потому что её достали из его собственного холодильника. Ведь не настолько же плохой из него был бизнесмен. Он сел в кресло и смотрел в сторону канала, над берегом которого роилась мошкара.
Вечер проходил с обычной болтовнёй Октопуса и Лютца, который утверждал, что команда «MSV Дуйсбурга» связана под землёй тайной системой туннелей с футбольным клубом «Рот-Вайсс Эссен» и с «Шальке-04». Туннели сохранились от рудников. И люди, мол, видели игроков, которые исчезали на тренировке в одном месте и оказывались в другом. А некоторые уже никогда не появлялись. Или возникали в Дюссельдорфе. В этом случае души их, считай, были пропащими.
Когда совсем стемнело, Алик включил в сеть гирлянду, которую Клаус выдал нам из своих запасов, и я подсела к своему отцу, который со своей водой сидел немного в сторонке и смотрел на канал. Меланхолию этого человека я в первые дни принимала за плохое настроение и просто игнорировала. Так же я поступала и дома, если мама или Хейко были не в духе. При этом ведёшь себя сдержанно, со стратегической дальновидностью, чтобы им не пришло в голову в таком настроении спрашивать меня о школьных успехах.
Но в меланхолии моего отца не содержалось никакой конфронтации. Его настроение было направлено не против других, а уж тем более не против меня, а внутрь него самого. Это в нём была скорбь, которая не проходила никогда, разве что маскировалась робкой улыбкой или вспышкой весёлого смеха, когда он считал что-нибудь комичным. Я понимала, что он не был чудаковатым единоличником, а был скорее робким и выжидательным человеком. Но он любил компанию завсегдатаев «Пивной сходки Рози», это объединённое одной судьбой сообщество ранних пенсионеров, мечтателей и бездельников, хотя члены этой компании звали его Картоном и передразнивали его мягкий акцент, происходивший явно не из Дуйсбурга. Папен походил на странника, которого сюда прибило и который теперь, поскольку у него не было денег ехать дальше, просто пережидал, хотя и тоскуя по далёкой цели стремления, но смирившись со своим положением. Всё его существо было транзитным, сам он, чудилось, где-то далеко и никогда не придёт, а его покой казался лишь видимостью, когда он сидел в своём кресле, как сейчас, и смотрел через канал на другую сторону Дуйсбурга.
– Ну и? Как прошёл твой день? – спросила я.