Саша рухнула на постель, сжимая чужой телефон вспотевшими руками. Иван стоял, хмуро и напряженно вжавшись в стену, став меньше.
– Иван, ты ведь все знал, да?
– Наверное, да.
– Почему ты сразу ничего мне не сказал? Какого лешего! Ты ведь все знал! Все знал!
– Знал. Да успокойся ты.
– А тетя Таня? Она…
– Бабушка. Должна же быть у человека бабушка. Такая – с пирогами, с курицей, ласковая. И братик. Чтобы заботиться, чтобы защищать от всего света, ну и играть с ним… нужен же братик. А кто еще-то, кроме Мурзика? Кому еще нужна ее любовь? Саша, Сашка, ну что ты… Да, не говорил. Думал, испугаешься. Думал, скажешь – ну вас всех на хрен, уроды. Ты вон какая… Где я, и где ты… Она же так решила. Она придумала нас, понимаешь? Она сама нас создала, нарисовала, намесила. Больше ничего же нет у нее. Даже и жизни почти уже нет. Ну, Саш. Ну, ненадолго. Ну, пожалуйста.
Саша плохо соображала. Она сидела на кровати, закрыв лицо руками.
На деревьях пушился иней. Хотелось увидеть снегирей. Сашу всегда они умиляли – жирненькие яркие пусяки с пренебрежительно-важными взглядами. Но снегирей не было. Удивительно безлюдный парк утопал в снегу, а снег этот был до безумия чист и свеж.
– Был вчера у Татьяны Сергевны, – сказал Иван. – Плачет, конечно, чего там. Теперь вот Мурзика забрали.
– Куда?
– Куда-то родители увезли. Сами живут где-то у черта на рогах, в какой-то, мать их, пустой степи. Чего им там ребенок?
– Да ладно, может, там ему лучше будет.
– Может, лучше, ага.
– Скучаешь?
– Да как-то все… – Иван почесал бороду, скривился. – Хреново, конечно.
– Хреново.
– А с другой стороны, не знаю прямо… так, знаешь, иногда проснешься и думаешь – здорово. Может, кофе, ты как?
– Можно и кофе. А ты снегирей не видал?
– Рано им еще. К февралю подтянутся.