— Где там, сеньор! Она по тропинке и с завязанными глазами прошла бы! Наш пастух пошёл, смотрел рядом, мало ли вдруг… Услышал, говорит, как скулила…
Идальго вскочил, а его дочь, взволновавшись, подняла голову. Дон Стефано догадался — речь о некстати подвернувшейся ему девчонке, — и сосредоточился на том, чтобы встретить любые известия с видом полной неосведомлённости, благо сейчас никто не обращал на него внимания. Слуга продолжал:
— …Беда с ней… напал на неё кто-то, еле живая.
Насильник подумал: изрядное преувеличение, девчонка потрясена нападением и бесчестьем, но никаких увечий он ей не нанёс. Вчера дон Стефано был удивлён, что эта… как её… Хила не пришла в себя сразу, но не счёл нужным возиться с крестьянкой.
От воспоминаний кабальеро отвлёк резкий голос пожилого идальго:
— Дон Стефано, простите, сейчас мне некогда разговаривать с вами. Если угодно, зайдите вечером.
— Разумеется, сеньор Рамирес, — пробормотал кабальеро, про себя чертыхаясь.
День тянулся тоскливо. Кабальеро расположился в тени под навесом таверны, делая вид, что читает, и слушал обрывки доносившихся до него разговоров между слугами и посетителями, из которых узнал: Хила слыла в деревне скромной, работящей девицей, а припозднилась, разрываясь между больными тёткой и матерью. Простолюдины были взбудоражены нападением — о дурных людях в окрестностях их селения давно не слышали, представить, что в деле замешан кто-то из местных, не хотели и думать.
Потом те, кто постарше, стали вспоминать былые времена — бродивших во время и первые годы после войны дезертиров, разбойников, местных негодяев, считавших удалью подмять девушку, не спросив согласия. Хилу жалели, недоумевая, кто мог пойти на лихое дело, и порой косились на чужака — сидевшего в таверне кабальеро. Чуть позже от своего лакея дон Стефано узнал — поминали и его молодого приятеля, уехавшего поутру не потому ли, что сотворил ночью? Не сумел соблазнить сеньориту и польстился на простую крестьянку?
Кабальеро досадовал на невезение: «Угораздило девственницу за околицей шляться в такое время, когда дома только гулящие не сидят…».
Ближе к вечеру в таверне появилась старая служанка Рамиресов и, что не удивило разбойника, вернула подарок, приложив письмо. Когда дон Стефано пытался, состроив просительное выражение лица, убедить старуху, что глубоко огорчён и относится к семейству Рамиресов с безупречным почтением, та отмахнулась:
— Наш идальго сказал: в Сегилье, если девице передают подарки, минуя отца, то говорят — она очаровала его, а там недалеко и до инквизиции! Мало нашему Хетафе несчастий, только святого суда не хватало, помоги господи!
На это дон Стефано не нашёл что ответить, только подумал: «Идальго инквизицию поминает как подставку для чайника, однажды накличет» и развернул письмо:
«Благодарю вас, сеньор! Уверена, ваш подарок делает честь вашему вкусу, но в Хетафе, в отличие от Сегильи, не принята столь изысканная благодарность за гостеприимство. Увы, не могу оценить, как вы передали,
К вечеру дон Стефано перебрал в уме все детали, которые могли возбудить против него подозрения, и направился на ужин к идальго, намереваясь держаться так, чтобы хозяин счёл его непричастным к насилию над злополучной Хилой. Стоит ли говорить, что в этот вечер ему не были особенно рады. Отставной лейтенант был хмур, его дочь, хотя не изменила себе, приветствуя гостя поклоном, не пыталась казаться весёлой. Идальго, разлив вино, прямо сказал:
— Негодяй скрылся, не оставив следа, по которому его можно достоверно найти.
— Девица не запомнила ни единой приметы? Странно.
— Она повредилась рассудком.
«Проклятие! Кто бы мог подумать, что простая крестьянка окажется такой неженкой! Если у идальго были сомнения насчёт насилия, то их не осталось».
— У неё в кармане передника нашли золотую монету, — ровным тоном продолжил пожилой дворянин.