— Не позволила Хетафе узнать, подлинно ли она добродетельна, — развёл руками дон Хосе.
Вообразив все казни египетские, которым гость хотел бы подвергнуть своего «родственника», дон Стефано процедил:
— Бьюсь об заклад, вы пытались проверить на прочность добродетель сеньоры Рамирес.
— А то как же! — кивнул чудище. — Вы смотрите сейчас на мою рожу и не догадываетесь, что до оспы я был первым красавцем в наших краях, не чета Алонсо Рамиресу. Он женщинам нравился, потому что остёр на язык, а лицом — таких через одного. Моя знатная грымза потому за меня и вышла, что хорош я был, отлично фехтовал, одевался. Засела в Хетафе, и скоро ей до моей красоты дела не стало — видите ли, графской дочке здесь недостаточно низко кланялись. На Рамиресов шипела — бедные дворяне держатся с ней как с ровней. Надоело мне, пытался я подбить клинья к сеньоре Тересе. Служанку подкупил, устроил, когда идальго со старшим сыном и дочкой в отъезде был, чтоб двое слуг срочно уехали на ночь глядя, а собакам и второму сыну девчонка-служанка сонного зелья подсыпала.
— Ничего себе! — оторопел дон Стефано.
— А что? Если женщину в спальне застать врасплох, дело может и выгореть, а потом куда ей деваться? Может, кстати, ей и понравится, я в своё время дорогим девкам в столице платил, чтоб обучили всякому разному… ну вы понимаете. У Рамиреса таких денег никогда не было…
Гость сидел, подперев одной рукой щёку, а второй держа за черенок надкусанное яблоко и слегка покачивая его. Хозяин продолжил. Ему, очевидно, хотелось излить душу, хотя хвастаться было нечем.
— Калитку мне дурёха молоденькая отворила, думала — я к ней заявился, а я пригрозил, велел молчать — и к сеньоре. Не хотел я ей зелья давать, не помню уже, что служанке наговорил, чтобы она усыпила только собак и мальчишку. Забрался через окно и встал дурак дураком, смотрю на неё, спящую, — дон Хосе помолчал. — Сеньора Тереса была такая красивая в лунном свете, спокойная, казалась совсем молодой. Мне бы сразу наброситься на неё, а я стоял, любовался… На цыпочках подошёл к кровати. Тут скрипнула половица, женщина и проснулась.
— И? — слушатель подался вперёд.
— И ничего. Я что-то забормотал, не смог её тронуть, ну не насильник же я!
— Да? — не удержался от комментария дон Стефано, подумав про себя: «Зачем тогда заявился?»
— Что «да»? Я стоял, говорил… а она в меня швырнула подушкой. Что засмеялись? Ерунда, но отвлекло на секунду, а вторую подушку она успела ножницами распороть — шитьё у изголовья лежало. И стоял я рядом с этой кроватью в пуху и перьях, как сейчас вспомню — отплёвывался, тут не до женщины стало.
— А сеньора Тереса?
— Схватила мужнино ружьё со стены. Стоит, глаза засверкали, я её такой и не видел! Тихая она была, кроткая женщина, кто бы подумать мог, что так разъярится!
— Слышал, бывает, что смирные люди, если их как следует разозлить…
— А я видел! Заставила она меня выйти через основные ворота на площадь, в воздух пальнула, чтоб все соседи видели, как она меня выгоняет. «Вы, — говорит, — вошли через чёрный вход, а выйдете через парадный!»
— Остроумно, даже идальго лучше бы не придумал, — на сей раз дон Стефано не потрудился скрыть насмешку над «родственником». — Кто-нибудь мог случайно увидеть, что вы забираетесь в дом. Если вышли бы тайным путём, доброе имя сеньоры всерьёз пострадало бы.
— Вот-вот… а так никто не верил, что она меня позвала. Идальго в первое же воскресенье, выйдя с супругой из храма, с моей женой поздоровался, а мне сказал: «Прошу вас, дон Хосе, в мой дом не приходить и никого из моей семьи в свой дом не приглашать».
— Не вызвал на поединок?
— Нет, побрезговал. Или знал, что я лучше фехтую и убил бы его с удовольствием. А так никто с того дня со мной в Хетафе не знался. К моей донье Фенисе все с уважением, ко мне — никак, будто и нет меня. Сына я от такого позора в Сегилью отправил и сам бы уехал, но история по провинции разошлась, и где бы я ни появился — шептались, хихикали. Возьми я силой сеньору Тересу, и то было бы меньше срама.