Дорога Токайдо

Задворки веселого квартала были совершенно не похожи на очаровательные садики перед фасадами домов терпимости и уютные передние комнаты куртизанок. Узкий проход, в котором стояла Кошечка, был загроможден ведрами, инструментами, сломанными носилками, тачками и стеблями бамбука, отвалившимися от плетеных ободов для бочек. Кошечка загребла ногами похожую на подгоревшую мясную подливу грязь, чтобы забрызгать ею свои нежные белые лодыжки, надвинула шляпу до самых глаз и спрятала кисти рук в рукава, скрывая тонкие пальцы с маникюром. Поджав ягодицы и стараясь не покачивать бедрами, она шла теперь подчеркнуто твердой походкой пьяного человека, который старается сделать вид, будто трезв.

Кошечка незаметно замешалась в поток нетвердо стоящих на ногах мужчин, у которых не хватало денег, чтобы остаться до рассвета со своими «однодневными женами». Они шли компаниями по несколько человек, смеялись, пели и сочиняли стихи в честь «белошвеек» и платной любви. Кошечка шла в толпе гуляк, и ей казалось, она видит сон, в котором глядит на себя откуда-то сверху.

По обеим сторонам главной улицы веселого квартала с карнизов первых этажей свисали круглые бумажные фонари. По мере того, как Ёсивара пустела, сонные слуги снимали их с помощью длинных шестов и задували фитили, которые, угасая, распространяли по всей улице запах китового жира. Луна, почти полная и стоявшая у слуг над головами, казалась фонарем, до которого они никак не могли добраться.

Большинство нищих музыкантов и торговцев-разносчиков уже вышли за ворота Ёсивары и теперь пытались привлечь к себе внимание гуляк. Слуги закрывали тяжелыми деревянными ставнями открытые фасады чайных лавок и «домов выбора». Скоро они с полным безразличием на лице будут проходить мимо незадачливых гостей, которые уже успели промотать свое серебро и больше никому не нужны. «Проститутки для чая в саду» уже не сидели за деревянными решетками перед низшими по классу домами терпимости: они ушли на работу или в постель, что было одно и то же.

Веселый квартал Ёсивара занимал шесть акров болот и был окружен высокой стеной. Кроме массивных двухэтажных домов, где куртизанки встречались с гостями, там располагались сотни чайных, называвшихся «домами ввода», где договаривались о вечерних встречах. В тех из них, что находились возле «Благоуханного лотоса», в списке куртизанок второго разряда были перечислены все достоинства Кошечки.

Кошечка была одной из тех куртизанок, которых называли «начавшими с середины»: благодаря своему образованию знатной девушки она стала куртизанкой, не проходя через обычное ученичество. Если бы Кошечка осталась в Ёсиваре, ее бы обязательно возвели в ранг таю — куртизанок первого разряда.

Таю были королевами веселого квартала. Они выбирали себе покровителей среди самых богатых и светских мужчин. Красота, изящество и образованность таких куртизанок вызывали восхищение всей страны. Таю не просто были законодательницами мод, они создавали стиль жизни. Во всей Ёсиваре только четыре куртизанки имели ранг таю.

Если бы Кошечка осталась в веселом квартале, своим заработком она обеспечила бы безбедную жизнь матери. Главным образом для того, чтобы помогать ей деньгами, дочь князя и продала себя, хотя знала, что так князю Кире будет легче выследить ее. Только ради матери она примирилась с тем, что ее красота и таланты наполняли четырехугольными золотыми монетами обитые медью денежные сундуки старой Кувшинной Рожи. Когда князь Кира и Кувшинная Рожа обнаружат, что Кошечка исчезла, они будут искать ее старательно и повсюду.

В Ёсиваре жили тысячи куртизанок, официанток, учениц, поварих, посудомоек и горничных. Это был город женщин: верных и уступчивых, и таких, что стараются сбить спесь с мужчин. Толпа мужчин то заполняла этот город внутри города, то медленно оставляла его, как приливная волна. Сейчас приближалась полночь — пришло время отлива. Людские потоки сливались у одного узкого выхода из квартала — маленькой дверцы в Больших воротах. Ее охранял Мукаде-но-Гондзо, которого все называли Сороконожкой, конечно, когда он этого не слышал.

Подойдя ближе к воротам, Кошечка увидела этого старого сторожа. Он стоял на своем месте, маленький и жилистый, весь в напряжении, как крошечная колибри, зависшая над цветком. Рядом с Сороконожкой возвышались его помощники, которые отбирали у выходящих гостей деревянные номерки и возвращали им оружие, сложенное на деревянных полках в маленьком помещении у ворот, — длинные мечи, изредка луки, боевые топоры или копья. В веселом квартале не хотели, чтобы какой-нибудь самурай, хлебнув лишнего, изрубил на куски посетителя, который платил за свои развлечения. Поэтому во многих домах Ёсивары от гостей требовали, чтобы те сдавали свое оружие при входе. Однако некоторые воины предпочитали оставлять его под присмотром Сороконожки.

Сороконожке было семьдесят лет. Старые шрамы рассекали темную морщинистую кожу его носа и делили на части густую левую бровь. С годами он лысел, и ему приходилось сбривать все меньше волос для воинской прически — вздыбленного пучка на оголенной голове. Но старый воин был по-прежнему худ, крепок и гибок, как сталь его двух мечей. Судьба раскаляла его на огне, гнула и била, словно кузнец, выделывающий отменный булат. Память и зрение у Сороконожки были такими же острыми, как его два клинка.

Маленькая дверца в воротах в пятнадцать сяку высотой была ярко освещена фонарями. Сороконожка внимательно разглядывал каждого, кто проходил через нее. Он не мог не помнить неприметного гостя в потертой синей куртке грузчика из Накагавы, хотя давка у выхода все усиливалась по мере приближения полуночи.

Для человека, оставшегося без денег, оказаться запертым в Ёсиваре было по меньшей мере унижением, а зачастую оборачивалось настоящей бедой. Он был вынужден искать ночлега в каком-нибудь из домов, где его согласились бы приютить в кредит. Хозяева, впустившие такого человека, знали, что он полностью в их власти, и заламывали за ночлег непомерную цену. Наутро слуги из подобных публичных домов низшего класса являлись в дом должника и учиняли там разгром, как настоящие бандиты. Они не давали мужчине нормально жить в собственной семье, пока тот не уплачивал долг.

Чтобы не попасть под зоркий, как у стервятника, взгляд Сороконожки, Кошечка выбралась из потока гостей и вошла в тень стенки из ведер, стоявших здесь на случай пожара. Она незаметно высунула бамбуковую трубку с вином из-под плаща, открыла ее, широко расставила ноги, повела бедрами вверх и перевернула трубку, прикрывая ее полой куртки. Пока вино струей лилось в пыль, Кошечка задумчиво смотрела вдаль поверх толпы, подражая взгляду мужчины, в который раз удивленного тем, что мочиться — такое большое удовольствие.

К тому времени, когда Кошечка вытряхнула из трубки последние капли, она закончила осмотр толпы. Человек, который мог послужить ей прикрытием для побега, был где-то здесь, среди гостей, слуг, посыльных, фокусников, сводников, зазывал, воров и торговцев едой, которые несли свое маленькое хозяйство на бамбуковых шестах, положенных на плечи. И, как по заказу, такой человек появился перед ней.

Он занимал высокое положение и как раз поэтому был одет как крестьянин. Запрещать чиновникам посещать Ёсивару было все равно что запрещать приливной волне выплескиваться на берег. Правительство, чья власть основывалась на интригах и всеобщей подозрительности, нуждалось в услугах тысяч мужчин, чтобы держать в повиновении страну. И эти мужчины были самыми ценными посетителями Ёсивары.

Тот, кто привлек внимание Кошечки, был мэцкэ — инспектором сыскного ведомства и официальным осведомителем сёгунского «младшего совета старейшин». Два высоких и мощно сложенных бритоголовых слуги из дома «Крылатая гора» поддерживали с обеих сторон его бесформенную тушу: инспектор выхлебал прорву сакэ и не мог сам дойти до Больших ворот. Судя по тому, какие кренделя слуги выписывали ногами, они тоже были не очень трезвы.

Мэцкэ нахлобучил на голову большую шляпу из бамбука. Хотя на ночном небе не было ни облачка, он надел на себя дождевой плащ из уложенной толстыми слоями рисовой соломы, который покрывал его от тройного подбородка до толстых икр, крепких, как две луковицы. В этом виде мэцкэ походил на соломенный стог с приделанными к нему ногами.

Кошечка узнала его и подумала: «Спасибо тебе, Каннон-сама»[6]. Каннон, тысячерукая богиня милосердия, послала ей человека, идеально подходившего для ее замысла. В утренние и дневные часы, когда в Ёсиваре не бывало гостей, в веселом квартале воцарялся покой, который еще больше ценился оттого, что был недолгим. Молоденькие ученицы весело носились по коридорам, а слуги убирали ночной сор или поливали улицы, чтобы прибить пыль к земле. Доверенные посредники передавали женщинам «утренние стихи» от любовников. Горничным в это время дозволялось посплетничать у нового колодца.

По утрам чистильщики выгребали содержимое отхожих мест и в высоких узких ведрах уносили этот драгоценный груз на соседние поля. Приходили бумажных дел мастера с тяжелыми рулонами толстой рисовой бумаги, клеем и планками чинить стены и ширмы, поврежденные во время ночных кутежей. Крестьяне приносили сюда на спинах высоко вздымавшиеся над их головами решетчатые короба с корнями лотоса, капустой и крупной белой редькой. На углу улиц Эдо-тё и Ни-тё мё торговцы зеленью, фруктами и рыбой расхваливали свой товар и безбожно лгали при этом.