Дорога Токайдо

В эти часы куртизанки собирались за закрытыми ставнями в больших свободных от лишних вещей комнатах на занятия по каллиграфии или игре на сямисэне. Они обсуждали последние изменения в модных прическах, пока слепые мойщики волос трудились над их головами. Женщины без конца говорили о любви, и каждая из них мечтала, чтобы какой-нибудь богатый покровитель выкупил ее из Ёсивары. Они мылись вместе в ваннах из кедрового дерева, таких больших, что в каждой из них уместилась бы лошадь. И зубоскалили, обсуждая некоторых постоянных гостей.

Смех куртизанок вырывался наружу через щели в ставнях и разносился над Ёсиварой. Но когда кто-нибудь произносил имя мэцкэ, в шутках начинала проступать горечь: инспектор чувствовал удовольствие в постели лишь тогда, когда причинял женщине боль. Однако Кошечка ненавидела этого человека не только за жестокость, от которой порой страдала и сама, — мэцкэ был дальним родственником князя Киры.

«Целься в слабое место врага, — советовал Мусаси, — и плавно, как течет вода, подстраивайся под его движения». Когда мэцкэ оказался рядом с Кошечкой, она взяла маленькую трубку в рот, словно хотела покурить, потом вынула бумажный носовой платок из стопки, лежавшей в кошельке, скрутила его, подняла абажур из промасленной бумаги, накрывавший квадратный уличный фонарь, зажгла от фонаря конец жгута и плавно повернулась, прикрывая рукавом язычок огня. Потом Кошечка наклонилась и, укрываясь за широкими спинами слуг, поднесла горящую бумагу к подолу соломенного плаща проходившего мимо мэцкэ.

Огонь вспыхнул мгновенно, его языки с гудением потянулись вниз и вверх — к вершине остроконечной соломенной шляпы, которую инспектор тоже взял где-то напрокат. Слои соломы, составлявшие дождевой плащ, скручивались и чернели, открывая взорам зевак волосатые икры чиновника и складки дорогого кимоно из шелковой парчи, заправленного за пояс.

Мэцкэ встревоженно потянул носом воздух: сильный запах дыма всегда пугает японцев. Пожары опустошали столицу так часто, что их прозвали «цветами Эдо». Слуги бросились сбивать с гостя пламя своими плащами, но лишь раздували огонь. Мэцкэ схватился за тесемки плаща, затянутые на шее и груди, пытаясь развязать их, а огонь в это время обвился вокруг фигуры чиновника и добрался до его тела. Инспектор закричал от боли, и почти одновременно с его воплем Кошечка почувствовала запах горящих волос и паленой кожи.

Сторож на пожарной вышке ближайшего к воротам чайного дома ударил в большой бронзовый колокол. Полуодетые мужчины и женщины выбегали на улицы из домов, вынося все, что успевали схватить. Мэцкэ, сообразив, что не может снять плащ, решил, что сумеет выбежать из него, и с визгливым криком помчался назад в Ёсивару. Люди разбегались перед ним. Но ветер, который он поднимал своим движением, только делал пламя горячее. Искры снопами взлетали вверх и разлетались вокруг пылающей фигуры.

— Сире моно (болваны)! — Сороконожка расталкивал толпу локтями, пытаясь расчистить путь для пожарной команды.

Когда Кошечка, пригнувшись, проскользнула в низкую дверь, никто не последовал за ней: правительство изобрело немало впечатляющих видов публичной казни, но человек, горящий заживо, — редкое зрелище, и никто не хотел пропустить его. Кошечку даже чуть не втолкнула назад толпа людей, рванувшихся снаружи в ворота, чтобы посмотреть на интересное происшествие. Девушка протиснулась между пустыми паланкинами, стоявшими перед воротами, потом миновала маленький алтарь божества риса Инари-сама и сосну «Жеребячья коновязь» возле него, затем пробралась сквозь скопление крошечных ларьков, торгующих путеводителями по веселому кварталу, и торопливо пробежала мимо лотков, где сдавались напрокат одежда и шляпы. Утром отсюда обязательно пошлют человека в Ёсивару, чтобы попытаться разыскать ее погибшего гостя.

После этого Кошечка неторопливым шагом спустилась по «Холму одевания», где мужчины поправляли одежды перед тем, как вернуться домой к своим женам. Возле ивы «Взгляни назад» она обернулась и бросила взгляд на высокую стену Ёсивары. Из-за стены в небо поднимались клубы густого черного дыма, который казался особенно темным и зловещим рядом с бледной луной. В этот дым превращался сыскной инспектор. Кошечка отчетливо слышала крики людей, но вопли мэцкэ становились все слабее. Она дождалась, пока они совсем затихли. Бронзовый пожарный колокол перестал звонить, но гулкие удары продолжали отдаваться в ее ушах.

Удары деревянной колотушки сторожа отметили час Крысы. Ворота веселого квартала казались светлым прямоугольником в черной стене. Из него, как вода из шлюза, вылилась толпа гуляк, потом прямоугольник стал уже и погас. Ёсивара была закрыта на ночь. Один из вышедших за ворота мужчин отделился от остальных, словно те остановились поболтать, а он должен спешно идти куда-то. Это был гонец, посланник Сороконожки. Он подобрал сзади кимоно и засунул его подол за пояс так, что оно едва прикрывало ему спину. В руке этот человек держал вертикально поднятое длинное копье — его должностной жезл.

Когда гонец с бешеной скоростью обогнул иву «Взгляни назад», он промчался так близко от Кошечки, что она разглядела тугие мышцы его сильных ног. Пышный пучок конских волос, повязанный вокруг острия копья, дрожал и подскакивал. Гонец, не снижая скорости, спустился по извилистой насыпной тропе, которая шла через окружавшие Ёсивару болота, и наконец исчез. «Началось», — подумала Кошечка.

Под тканью грубой куртки она нащупала и подтянула вверх непривычную нагрудную повязку, потом оправила пояс на бедрах. За год работы в веселом квартале княжна научилась беседовать с мужчинами и теперь хорошо знала их жаргон и ритмику речи. Она привыкла изображать мальчиков в танцах и драматических сценках для развлечения приятных ей гостей или для забавы других куртизанок.

И теперь она без труда отринула свое врожденное изящество и побежала в темноту косолапой, но легкой походкой крестьянина, привыкшего поторапливаться по делам тех, кто стоит выше него.

— Сире моно! — пробормотала она. — Болваны!

ГЛАВА 4

Грабитель в доме

Кошечка пробиралась через запрудившую дорогу толпу ночных гуляк. Здесь сновали бродячие артисты, самураи, нищие, уличные торговцы со своими тележками, монахи и предсказатели будущего. Этот участок города между веселым кварталом и основной частью Эдо был всегда полон людей. Его и Ёсивару вместе называли Юкиё — «Текучий мир». Здесь жили одним мгновением, прекрасным и мимолетным, как цветы вишни.

Простые люди приходили сюда пешком, а знатные укрывались в закрытых паланкинах. Торговцы, лекари и уличные актеры обосновались здесь, чтобы обслуживать гостей квартала. Каждую потребность посетителей, какой бы мелкой она ни была, удовлетворял кто-то из здешних держателей своего дома.

Уходя в сторону от болот и рисовых полей, окружавших Ёсивару, насыпная дорога из утрамбованной земли врезалась между рядами построенных из темного дерева двухэтажных лавок с открытыми фасадами. Кривые переулки, петлявшие между ними, были такими узкими, что двое встречных едва могли там разойтись. Эти проулки были украшены бумажными фонарями с зазывающими в лавки надписями. Белые флаги из хлопчатобумажной ткани свисали почти до земли и развевались на зимнем ветру. На них яркими черными иероглифами было обозначено, чем торгует каждая лавка. Широкие карнизы вторых этажей противоположных домов соединялись над улицей бамбуковыми шестами, на которых сушилось белье. В этот час многие лавки были уже закрыты ставнями. Многие, но не все: в витринах некоторых из них еще лежали на виду путеводители по веселому кварталу, памятные безделушки или раскрашенные от руки гравюры, изображавшие актеров и куртизанок. Продавцы еды и сакэ все еще зазывали прохожих.

Верхние половины открытых фасадов были занавешены короткими шторами: прохожим приходилось нагибаться, чтобы увидеть предлагаемый товар. Хозяева лавок справедливо полагали, что если за шторы проникнет хотя бы голова покупателя, то за ней последует и остальная часть его тела. А они твердо решили не позволить ни одному гостю Юкиё утаить от них даже самую мелкую монетку за отворотом широкого рукава.