Вице-король был один. Он сидел в углу своего необъятного ложа, под балдахином, в ночной сорочке на воздушной пене измятого покрывала и тихо стонал. Вид его лишал рассудка. Голова была фиолетово-черной, по шее сползало нечто синее. Его высокопревосходительство генерал герцог Феликс Мария Кальеха дель Рэй страдал адскими головными болями. Нежная мякоть манго, вымоченная в забродившем соку черного винограда, вроде бы снимала отчасти недуг. Но нынче треклятая трескотня в мозгах упрямо не унималась. Генерал не мог ни о чем думать, не мог себя заставить даже испить чашку любезного кофию.
Старый герцог был ровесником Карла IV, ему уже давно минуло семьдесят. Обильная седина, отечность и дряблость лица весьма старили его. Теперь вряд ли кто толком мог вспомнить, за какие грехи мадридский двор, без склоки и шума, лишил его своей монаршей милости и под парусом отчуждения направил в «почетную миссию» к берегам Вест-Индии.
Много крови и воды утекло с тех пор. Кальеха был давно прощен, но из-за гордыни или из-за глухой обиды, кто знает, в Мадрид он так и не возвратился.
Он отличался хмуростью и поражал жестокостью. Клято ненавидел все столичные новшества во взглядах на политику и моду, впрочем, как и на всё, что несло на себе тавро Старой Испании.
Лишь два дня в неделю, в среду и пятницу, при известных обстоятельствах, его можно было лицезреть. Это были те дни, когда старик в аудиенц-зале сначала заслушивал речи и давал указания, а затем там же, опершись крутым лбом на ладонь, отпускал свою душу под крыло сладкого Морфея140. В эти дни многочисленная челядь с утра не знала покоя. Разоблачив, вице-короля погружали в теплую ванну из бычьей крови. После он испивал пинту женского молока с молодым вином. Ученый азиат справлял массаж и колдовал над ним с иглами, в ход шла и гренадская мазь, покуда растираемая рыхлая плоть не бралась розовым цветом. Белила и румяна штукатурили трещины морщин, французская пудра возвращала ушедшую молодость. Раззолоченная сталь кирасы заменяла корсет, преображая старика в подтянутого полководца. Благоухающий и свежий, при шпаге, он выходил в приемный зал в сопровождении юных пажей.
Кальеха дель Рэй беспокойно посмотрел на часы − четверть третьего, в пять назначена встреча с Монтуа. «Как прошла казнь? Что роптала толпа? Началась ли для моих молодцов разгрузка пороха и оружия, тайно вывезенного контрабандистами из Бретани?»
Герцог смахнул крупную слезу, скопившуюся на нижнем отвисшем веке. «Матерь Божья, как скачут годы! Казалось, вот только вчера я встретил этого человека, а уж десять лет канули в Лету. Десять лет…» Вице-король прикрыл глаза, припоминая былое.
Его высокопреосвященство Монтуа − одержимого генерала Ордена иезуитов − считали давно почившим. О нем не слышали уже несколько лет. И вот он здесь, на другой стороне Атлантики, словно восставший из ада. В Новой Испании его мало кто знал в лицо, а посему светская камарилья141 молчала. Однако эта композиция не помешала ему быстро освоиться, найтись, стать модным в родовитых, давно осевших в Мехико кругах и быть званым к обедам.
В Мексике он был известен как падре Доминико Наварра, служил настоятелем собора святого Иоанна, был чопорен, в меру прозорлив и внимателен к своей католической пастве. В салоны был не ходок, а если такое и приключалось, то о себе рассказывал мало, все более внимал. Но в этой улыбчивой немоте гнездилось нечто глубокое и значимое. Словом, искусство красноречиво молчать падре Доминико постиг в совершенстве.
В сутане, сидевшей на нем как добротно скроенный кавалерийский плащ, в такой же черной, с большими полями шляпе, он походил своим хищным профилем на зловещую птицу-могильника.
Монтуа не обмолвился и полусловом о цели своего пребывания в Мехико. Зато другие судачили изрядно. Его службу в соборе не многие воспринимали всерьез. Гадали на маисовых зернах, так как никто толком ничего не ведал. Каких ему только ярлыков не навешивали: от секретной миссии роялистов142 по реставрации Бурбонов во Франции до сатанинских наветов, − некоторые его хромоту сопрягали с козлиной хромотой самого Князя Тьмы…
Падре Доминико не терзался слухами и не пытался разубеждать… Оставаясь непроницаемым, всегда тактичным, со снисходительной улыбкой, он лишь подливал масла в огонь, безропотно перебирая тонкими пальцами четки слоновой кости.
В душе он смеялся. Какие бесценные, на вес золота, сведения и знакомства питал его слух, собирала память. Из них по нитке, по кольцу плелась и ковалась стальная кольчуга для возрождения тайного братства иезуитов143.
Злая сплетня, разливавшаяся поначалу без берегов, вскоре опустила в бессилии руки, поневоле прикусив острый язык. Но не прошло и полгода, как, вконец приунывшая, она воспрянула духом: имя благочестивого падре Доминико вновь было на устах в богатых домах и все чаще затягивалось в узел с именем вице-короля. Об этом альянсе высокие особы предпочитали говорить намеками, приглушенно, с великой предосторожностью: не ровен час, угодишь в немилость…
Странный монах был приближен к Кальехе; чуть ли не вполовину сократились поставки в Мадрид; в гостиных и на балах всё реже вспоминали августейшее имя… и всё более поговаривали о независимости Мексики.
И пришел день, когда плечи хромоногого монаха украсила фиолетовая мантия архиепископа Новой Испании.
Кальеха шумно вздохнул. «Да, так всё и было». Они искали друг друга, и они нашли: проклятый Папой144 иезуит Монтуа и униженный королем герцог Кальеха. Общий враг был намечен. И семена союза, замешенные в злой час на крови обид, вскоре проросли в могучее древо братства, имя которому − сговор.
Вице-король, мучительно шевеля седыми усами, с трудом отходил. Колокола в голове затихали. Шоколадно-курчавый паж, весь в серебре и пурпуре, осторожно омывал его голову.
− Легче, легче, щенок, − старик болезненно зевнул, подхватил с десертного столика кубок и шумно хлебнул остатки вина. Красное и терпкое, оно живительной прохладой разлилось по измученному телу. Выцветшие глаза затуманились. Облик пажа, отражавшийся в амальгамовом зеркале, расплылся и затрепетал мелкой рябью. Кальеха устало стряхнул последние капли из кубка на пол и отрешенно уставился в лазоревую высоту небес.
За открытым окном в робком шелесте парка слышалось грудное воркование голубей, да изредка где-то над крышей дворца вскрикивал ястреб. «Господи… вот я и прожил жизнь… Как? Зачем? Грешно иль праведно? Что скажу, стоя на пороге вечности?» − он не ответил себе… за окном было так покойно.
ebooksa