Паруса судьбы

Нежногубый вечер крался пумой бесшумно и тягуче, касаясь мягкими лапами крыш, разливаясь чистым прозрачным гранатом. Герцог близоруко пощурился и печально улыбнулся: он ощущал себя стариком, которому кроме теплого солнца уже ничего не надо.

Почтительный, но настойчивый стук в дверь опочивальни оборвал течение мыслей. На его раздраженный немой вопрос прозвучал лаконичный рапорт камергера:

− Гонец из Мадрида, ваше высокопревосходительство. Срочно!

Глава 8

Донья Сильвилла выращивала на продажу птицу. Однако ее истым призванием была и оставалась мексиканская кухня. В округе шутили: «Мамаша Сильвилла берется за сковородку − соседи теряют голову!» Она не просто готовила снедь… О нет! Сильвилла вершила супы и жаркое, канжику и рябчиков с такой глубочайшей серьезностью, с какой не вершат и судьбы во дворце вице-королей. Можно было язык проглотить, когда жена Муньоса − взопревшее сокровище в четыре кинтала145 весом − гремела ухватами у очага.

О, сумасшедший запах мексиканского энчиладос!146 Он единственное, что проникает в тебя, заставляя чревоугодно урчать желудок. Он, как сладкая одалиска полусвета, призывает последовать за ним, соблазняя пурпуром чесночно-томатных соусов, будоража хрустящей свежестью зелени из агуакате и золотисто-румяной дымящейся сдобой.

«О, чтоб ты сдохла, захлебнувшись слюной голода, жирная ведьма! Богиня соусов и перепелов!» − летели проклятия тех, в чьих карманах шнырял ветер. Сильвилла лишь хохотала. Толстуха отличалась щедростью только на альковные ласки. Бедный Муньос! Он трепетал уже при единой мысли: в постели жена была еще большим тираном. Счастье ему улыбалось, пожалуй, только во снах! Там… Гремели литавры его мечтаний, он, бесстрашный храбрец Антонио, свершал дерзкие переходы по безлюдным дорогам мимо пылающих асьенд, переправлялся по ветхим мостам, по колено, по пояс, по горло в воде или вплавь, хватаясь за гриву боевого коня. Там торжественно грохотали барабаны, визжала картечь и взмывали серебряными стрелами в небо призывы сигнальных труб, громом неслась кавалерия, сверкая доспехами и клинками. Там хлопали, что пушки, знамена, взрывались ругательства и ядра, мелькали дукаты, усы и трубки. Там… его ждали награды и почести!..

Поутру по сонной щеке Початка катилась скупая слеза. Здесь, в опостылевшем доме, его, бесстрашного храбреца, ожидали другие награды: отменная взбучка и увесистая длань жены.

Глупо таить позорное обстоятельство: Антонио был из сирого рода подкаблучников. Пред супругой он трясся более чем перед дьяволом. В существовании последнего Початок до недавнего происшествия весьма сомневался… Увы, в существовании доньи Сильвиллы сомневаться не приходилось. Муньос тишком уподоблял ее бушующему торнадо147, либо злющей собаке, что скалится и рычит даже на собственную тень. «Если женщина не улыбается, того и гляди − лаять начнет!» − это высказывание патера Доминико Наварры как нельзя лучше подходило к портрету доньи Сильвиллы.

Даже самую малость для мужчины − кружку вина − подносила Муньосу только Тереза. И проносила тайком под подолом: не дай Бог, прознает мать, − спуску не будет!

Вот и сейчас, утирая обильный пот с загорелого лба, на который повседневные заботы накинули сеть морщин, супруга Муньоса отчаянно гремела связкой ключей от кладовых и руганью:

− Проклятый остолоп! Опять увернулся из дому! Третий день ни слуху, ни духу. Ой, доиграется с огнем, ой, доиграется… Уж сколько ему вдалбливали и я, и сеньор Луис де Аргуэлло: не путайся ты, бестолочь, с этим охвостьем. А он одно!.. Осел старый: «Инсургенты − наше золотое дно! Мой товар − их деньги! Чистый барыш!» Вот снесут твою дурью башку солдаты короля или же сами bandelleros148. Сколько уже таких олухов повесили?! Столько, что ветки на деревьях обламывались! Уж я-то знаю, могла бы порассказывать, да ночи не хватит. Ну что будешь с ним делать?.. Хоть подкову на голове куй! А мы тогда как? С кем? О, Мать Мария! И после всего этот желудь еще обижается, что я его люблю, как отрыжку пьяницы! Ну и фрукт же ты! Дура я, дура! Давно надо было бежать от тебя, задрав хвост!

Толстозадая Сильвилла перевела дух, облизала губы, пересохшие от речевой тирады, и с суровым видом склонилась над корзиной пересчитывать яйца наседок. Груди, напоминавшие мешки с овсом, тяжело качнулись под ярким, с длинными кистями пончо.

Она была еще в соку, хотя крутое мексиканское солнце каждый год прибавляло щепоть-другую морщинок. Однако это ее не занимало. Мамаша Сильвилла крепко знала, каких побед ждала от нее жизнь, и посему работала не покладая рук. А руки были воистину золотые. Крепкие, темные от загара, они не радовали глаз, зато в два прихлопа могли кастрировать жеребца иль извлечь двухдюймовый костыль из глотки матерого борова.

Она ловко пригладила гребнем черные, по-индейски прямые и блестящие волосы. С висков к затылку брызгала первая проседь.

«Черт!» − мамаша опять сбилась со счета.

В клетнике навозисто пахло прелой соломой, куриным пометом и мышами, но донья Сильвилла не ощущала этого привычного, как жизнь, терпкого запаха. Отмахиваясь от занудных мух, она сосредоточенно продолжала счет и с гневом думала о пузатой сумме королевского налога, о пошлине за перегон скота по Новоиспанскому тракту, о налоге с земли и еще Бог знает о каких налогах, и чуть не плакала. Дела шли из рук вон плохо. По совести сказать, жена Муньоса все надежды ныне возлагала на дона Луиса. Она лелеяла мысль, что выгодное замужество дочери хоть как-то поправит их захиревшие дела и принесет счастье Терезе. Шутка ли? Потомственный дворянин, сын губернатора Верхней Калифорнии, наследник одного из древнейших и уважаемых семейств Мексики позарился на ее безродную дочь.

Толстеµ горько усмехнулась… Ирония судьбы: необычайной, волнующей красотой Тереза была обязана обычному земному греху. Сильвилла перекрестилась, торопливо пробормотав молитву. Глаза потеплели. Ей вспомнился тот улыбчиво-белозубый, в лихом сомбреро, усатый бес, чья заросшая дремучим волосом грудь была украшена сабельным шрамом, а пояс − пистолетными рукоятями. Она задумалась, глядя на снежную скорлупу куриных яиц.

Это было давно, почти двадцать лет назад… Тогда по стране, как ныне, лилась в багряных сшибках кровь, и в зареве пожарищ пресидий149 храпели кони и звенела сталь.

В ту пору в лесу поспели орехи. Она была одна −крепкая девка, кровь с молоком, с индейской заплечной корзиной, при длиннющем шесте, которым сбивались плоды. Вечерело. Высокая плетенка была полна, когда Сильвилла, уставшая, прилегла отдохнуть. Вечнозеленые сосны-аракуарии что-то грустно роптали, неторопливо покачиваясь под дуновением южного ветра.