Паруса судьбы

Сквозь тенету воспоминаний проступила рожа Бухарина − вишневая, что шматок говядины. Вспомнились и глаза − татарские щелки, горячие, карие, без белка, любящие взирать на кровушку не менее, чем на чужое добро. До крапивного зуда он был охоч изобличать «врагов тайных», гноить в казематах сырых, рвать жилы на дыбе, развязывать языки.

И при этом его высокопревосходительство горазд был шутить: «батожок-дружок Архангелу не чета, души не вынет, ан кривду взашей!» В чем каялся люд, никому ведомо не было… Да только вот беда, врагами-то тайными явные люди оказывались: во Христе, да при деле на крепкую копеечку. И чем более оборотистым слыл хозяин, тем пуще гоньба его ожидала от господина Бухарина.

Да что о черни сказывать, коли чиновников, губернаторской рукой ставленных, Бухарин со свету сживал, ровно мух. Под арест саживал без суда и следствия, по зову души, по тому, какой сон шел в руку.

«У него келья − гроб, дверью − хлоп!» − шепотком говаривал народ. Слевшить Бухарин не боялся, о возмездии ночами не мучился. Царев указ о взятках вроде и не читал, а если и слыхивал, то − мимо ушей да к чертовой матери. До царя далеко, до Бога высоко, а Охотск-то −вон он, в кулаке у него.

Короче, беспределом своим доил он и служивых Компании; шпага, эполеты указом не были. «Умысел зрю в дерзких бакланах сих, − старательно, с нажимом царапало гусиное перо в Иркутск генерал-губернатору. − Гнусную занозу обличительства чую в речах сих, ваше сиятельство… Замечу − гиблого для Державы, вредного для Престола!» − И вновь ныряло перо в склянку с ядом, и вновь скрипело по листу каторжным котом, и вновь пальцы в перстнях тянулись к потайному ящику, где дремала до времени книжица пунцовая, пестревшая именами неугодных.

И стрелялись офицеры, не в силах снести позора чести, ломались судьбы, как мачты в шторм, а губы ухватистого взяточника плыли в ухмылке: «Экая сволочь, пулю избрал, а ведь знамо… мог, подлец, откупиться… Золото, поди ж ты, карманы вспучило, ан, вишь, жадность сгубила… Что ж… Впредь наука другим: хочешь жить споро, делись с Бухариным скоро».

Указ Государев черным по белому писан был и звучал так: «Ежели кто хоть в малом чем обличен будет, тот бы не надеялся ни на какие свои заслуги, ибо, яки вредитель государственных прав и народный разоритель, по суду казнен неминуемо будет смертью». Сколь верёвочке не виться, а конец будет.

Генерал-губернатор Сибири Пестель в конце концов отписал военно-морскому министру Чичагову депешу содержания краткого, но вопиющего: «Для спасения жителей Охотского края от зверства и истязаний господина Бухарина настаиваю сменить его без промедления!»

«Да… чумное было время…» − Андрей Сергеевич вспомнил историю мытарства Давыдова и Хвостова91 −славных морских офицеров. Невелик труд и других припомнить, да больно уж грустно. «Не дай, Господи! Слава Всевышнему, там, на высоте трона, не остались глухи к челобитной». Вскоре разнеслось благовестом: сковырнули вурдалака! Правда, говаривали, что это свершено было в значимой степени с дипломатическим прицелом. Дескать, не грех часом удавить одно зарвавшееся тупорылое степенство, дабы придать пущего радения иным слугам его величества.

Хмур и рассеян стоял на крыльце адмиральского дома Преображенский. «Всё кануло в Лету, на носу долгожданная ступень в карьере. Казалось бы, ликуй. Ан, нет!» Ломотно на душе: как посмотрит нынче на него старик Миницкий? Что ответствует он за пожар Купеческой?

Да уж, худые песни соловью в когтях у кошки!

− Вашбродь, − вестовой держал нараспашку дверь, пропуская капитана.

Глава 18

Перед кабинетом его превосходительства Преображенскому пришлось задержаться, покуда вестовой докладывал о его прибытии. И тут Андрея ровно бес за рукав дернул. Он заглянул во вторую половину Г-образной приемной, откуда доносился внушительный храп, и… остолбенел.

На плюшевой синей банкетке сладко почивал святой отец. То ли обида за ухлюстанные грязью ботфорты по милости батюшки, то ли какая детская шалость взыграла в капитане, шут знает… Да только Андрей запустил-таки штуку в своем прежнем вкусе… Вскоре парочка резвых прусаков, пойманных у щелястого плинтуса, занырнула, брыкнув лапками, в полураскрытый рот. Богоугодные уста беспомощно затрепыхались, издавая престранные булькающие звуки.

Но вот в узге рта показались веселые заполошные усики. Ошалевший, намокший таракан в панике выкарабкался на оттопыренную губу. Другой, попрытче да побойчее, в любопытстве засеменил придирчивей осмотреть поповский зев и… громоподобный кашель сотряс приемную.

Батюшка, без ума, грохнул с банкетки, выпучив и без того очень выразительные глаза. При этом он загибал такие преспелые «непотребства», что офицер отказывался верить своим ушам. Но прежде чем святой отец уразумел, что отчебучили с ним, дверь кабинета распахнулась и вестовой выкрикнул:

− Капитан Преображенский, к его превосходительству!

* * *

Михаил Иванович достойно носил на себе неизгладимый след военной выправки: браво подтянутый, словно боевой кирасирский конь, он имел грозные, ухоженные, волосок к волоску, усы и важную для начальства привычку: быть обязательным и точным, как часы.