Паруса судьбы

− Чему быть − того не миновать! В конце концов, пусть решит оружие и судьба.

Глава 16

Сосущий неугомон, овладевший Рыжим, был сдавлен мрачным предчувствием. Будто в хмельном угаре, роились, схлестывались и затягивались в нераспутные узлы смутные домыслы. И столбились они на одном: Гелль, этот американский шомпол, ненавидящий его, беглого каторжника, не давал покоя.

После разговора на колокольне Мамон, отсиживаясь в своем логове, долгонько ломал голову над словами пирата. Он не находил себе места, замужичил чуть не четверть ядреного «ерофеича», но забыться так и не смог; точил взглядом потолок, перепиливал оконные рамы, будто те были решетками острога.

Ночь перед встречей с Коллинзом проспал по обыкновению крепко, без сновидений. Поутру же поднялся зверь-зверем. Ладони горели и были необыкновенно сухи, но душа по временам холодела, будто на него клали могильный камень, от которого по телу катились дрожь и слабость. Он постоянно облизывал пересыхавшие губы, сплевывал на земляной пол тягучую слюну, сыпал матом, посылая проклятия черту и Богу, да так забористо и остервенело, что озадачил даже своих дружков.

Пыря в сосредоточенном молчании подвел поводливого жеребца:

− Времечко, атаман, − отрывисто и глухо сказал он.

− Ишь, скорый какой! А ну, чавкай отсель, кислая шерсть! − Мамон сграбастал повод и ткнул сафьяновый сапог в краденое серебряное стремя. Пырька стремглав метнулся в сторону, а Мамон заложил в рот кольцом сложенные пальцы, свирепо выкатил глаза, и лиловый воздух разбойничьей поляны прорезал дикий, лихой посвист. И смертельная тоска жертвы, и грозное предостережение, и одиночество прозвучали в этом пронзительном − не то человеческом, не то зверином − кличе.

Оглушенный жеребец пряданул ушами, присел на задние ноги, коснувшись смоляным нависом88 земли, и отчаянно захрапел.

Вожак, не дожидаясь остальных, ужалил плетью тугой круп коня и, разбивая весеннюю грязь, галопом помчался вниз по косогору. Следом, растянувшись волчьей цепью, пригибаясь к гривам, понеслась шестерка башибузуков89.

Мамон нещадно подрезвлял плетью жеребца, направляя по известным только его молодцам тропкам, напрямки к Змеиному Гнезду. На сердце теперь не скребли кошки −он решил остаться верным своему неписаному правилу: «…Ежли сумлевашься в ком − УБЕЙ!»

* * *

В ту промозглую ночь, томительно долгую, Змеиное Гнездо молчало, точно вымерло. Накаленная тишь вздрагивала и пугалась, разнося по изгибам глухие стоны, пьяный храп и невнятное бормотание сонных артельщиков. Голодные псы, сбившись в кудлатую свору, рыскали где-то в лесу и теперь не тревожили хриплым лаем холодную темь. Откуда-то из-за излучины речушки надрывно ухнул филин, и одинокий крик его разлетелся дробью по черному лесу и долго еще жил в сыром и неподвижном воздухе.

Жеребец под Мамоном испуганно захрапел, позамялся, нервно ступил в сторону, скрежетнул зубом по грызлам. Рыжий хватил его по трепещущим ноздрям черенком плетки; стараясь не шуметь, придерживаясь пятерней за луку седла, он тяжело спешился, зыркнув из-под бровей. Взгляд оловянных глаз был короток и колок, будто шило. И казалось, что вещь, которую он цеплял, словно теряла что-то, становилась ущербной и грязной.

За широкой спиной Мамона звякнули стремена, заслышалось шушуканье у дальних стволов, шорох одежд и влажное жмяканье хвои под торопливым шагом. Застуженный голос напряженно просипел:

− Ну чо, все пучком, Мамоня?

Главарь злобливо шикнул. Потянул ноздрями воздух и, прищурив глаз, процедил:

− С кобыл не слезать. Клювом не щелкать, гадавье! Кой-чаво… кончать будем мериканских собак. Зарубил?

− Могила, атаман. Чтоб мне нож в горло!

− Заткни зевло, балабой. Братву серпом вдоль изб поставишь. Накось, дяржи, − Мамон протянул украшенную серебряной чеканкой узду своего тонконогого жеребца, черного, как воровская ночь. Гаркуша с готовностью ухватился за сырой повод и растворился во мраке.