Гайдзин

– Да, несомненно, – довольный, ответил Малкольм. Он обнимал ее за талию, поддерживая на накренившейся палубе.

– Я тоже так считаю, и с вами согласятся почти все в Британском военном флоте. Разумеется, бо́льшую часть времени нам и приходится идти под парусом – ни один корабль не может взять на борт достаточно топлива, и от угля столько грязи! Однако в скверную ночь, когда безопасная гавань лежит прямо по курсу и в пасти шторма или противник оказывается вдвое крупнее тебя и с двойным превосходством в пушках, но при этом остается парусником, а ты нет, вот тогда ты поешь хвалу старику Стефенсону и британским инженерам за то, что они благословили тебя идти против ветра. Я бы проводил вас вниз, но, как я уже говорил, там везде угольная пыль и шум.

– Я бы очень хотела взглянуть хоть одним глазком. Можно?

– Конечно. Малкольм?

– Нет, благодарю, идите вдвоем, – ответил Малкольм. Он облазил машинные отделения их собственных пароходов еще мальчишкой, и сами машины не заинтересовали его, только их эффективность, стоимость и количество угля, которое они потребляли.

Перед тем как покинуть мостик, Марлоу проверил положение своего корабля и ветер. Они находились в трех четвертях мили от берега, на достаточном удалении от флота и торговых судов.

– Первый помощник, примите руль. Когда мы поравняемся с флагманом, остановите машину и поднимайте все паруса, курс на восток.

– Есть, слушаюсь, сэр.

Малкольм смотрел, как Марлоу ведет Анжелику к среднему трапу. Он почувствовал укол зависти, глядя на его легкую походку, и в то же время его забавляло то заразительное очарование, которым Марлоу пытался окутать ее всю. Он расслабился в своем кресле. Море, небо, ветер и простор разгладили хмурые морщины на его лбу. Было так хорошо вновь оказаться в море, так чудесно ощущать себя частью этого мощного, содержащегося в безупречной чистоте, гордого боевого корабля; морское кресло было удобным и надежным, а мозг подбрасывал ему различные планы, как решить проблемы завтрашнего дня и дней последующих.

«Йосс. Я не собираюсь ни из-за чего тревожиться, – пообещал он себе. – Помни о своей клятве и о новой эре!»

После прибытия Горнта в Иокогаму, подобного дару небес, Малкольм возблагодарил Бога за спасение и поклялся, если информация Горнта окажется действительно такой важной, как он утверждал, что отныне и навсегда он будет делать все, что в его силах, и удовлетворится этим. Располагая достаточной информацией, чтобы раздавить Броков, он был, вне всякого сомнения, уверен, что мать поспешит поддержать его. Анжелика одна имела для него значение, и еще быть тайпаном, но не только по имени.

В ту же ночь что-то повлекло его к зеркалу. Это должно быть сделано. Какая-то сила заставила его рассмотреть свое отражение, рассмотреть по-настоящему, впервые за многие годы заглянуть в себя по-настоящему глубоко, а не просто увидеть свое лицо.

Он долго стоял так, потом подумал: «Вот что ты такое, ты все еще сильно страдаешь изнутри, ты не в состоянии полностью выпрямиться, ноги твои не служат тебе так, как должны, но ты можешь стоять, и ты можешь ходить, и здоровье твое улучшится. Остальное тело у тебя в порядке, как и твой мозг. Прими это. Помни, что́ мать и отец твердили тебе с самого детства. „Принимай свой йосс“ – так всегда говорил Дирк. Дирку отстрелили половину стопы, но это не остановило его, на его теле можно было насчитать дюжину ножевых и огнестрельных ран, он едва не погиб при Трафальгаре, где был „пороховой мартышкой“, полдюжины раз его едва не уничтожил Тайлер Брок. „Принимай свой йосс. Будь китайцем, – всегда советовал Дирк. – Выкладывайся до конца, и пусть дьявол заберет того, кто окажется позади всех!“ – Его сердце тяжело застучало. – Дирк, Дирк, Дирк. Черт бы побрал Дирка Струана! Ты ненавидел, когда его ставили тебе в пример, ты всегда смертельно боялся, что никогда не сможешь вырасти до этого недостижимого образа. Признай это!»

Отражение не ответило ему. Но ответ дал он сам:

– Во мне его кровь, я призван управлять его Благородным Домом, я тайпан, я делаю все, что могу, но мне никогда не сравняться с ним, я признаю́ это, будь он проклят, это истинная правда! Таков мой йосс.

«Хорошо, – словно сказало ему отражение. – Но зачем ненавидеть его? Он не испытывает к тебе ненависти. Зачем ненавидеть его, как ты ненавидел его всю свою жизнь, ведь ты ненавидел его всю свою жизнь. Разве нет?»

– Это правда, я ненавижу его и всегда ненавидел.

Он произнес эти слова вслух, и это потрясло его. Но это была правда, а вся любовь и уважение были сплошным притворством. Да, он всегда ненавидел его, но тогда вдруг, там, перед зеркалом, ненависть исчезла. Почему?

«Я не знаю. Может быть, из-за Эдварда Горнта, может быть, он мой добрый дух, который отомкнул мое прошлое и выпустил меня на свободу, так же как и он хочет, чтобы я освободил его. Разве сэр Морган не отравил его жизнь, жизнь его матери и отца? Моей жизни Дирк, правда, не отравлял, но его тень всегда стояла между матерью и отцом и наполняла их ядом: разве это не их йосс, что отец умер, ненавидя его, а мать, как бы она открыто ни боготворила его… в своем сердце она ненавидит его за то, что он не женился на ней».

На капитанском мостике фрегата он вспомнил, как все его тело покрылось холодным потом, вспомнил, как выпил потом виски, но не тот, другой напиток, покончив с этой одержимостью раз и навсегда, осознав еще одну истину: он жаждал этого лекарства и стал его рабом.