— Ай! Иди ты к своим кроманьонцам! Раз самая умная, зачем спрашиваешь у меня?
— Так ты тоже умный, мне интересно обменяться с тобой мнениями… — стушевалась Катрин, опасаясь, что Максим опять начнет прогонять ее из палаты. — Вот почему ты веришь именно в Тиамат, а не в какого-нибудь Аримана или Сатану с рогами?
— Тиамат — это не конкретное существо, это образ, название хаоса. И нельзя сказать, что я в него «верю». Верить можно в то, что приснившаяся луна — это к свадьбе, как твои бывшие клиентки, например… Их вера не меняет того, что луна во сне — это просто луна. Так что я не «верю в Тиамат». Я знаю, что в начале был хаос, с точки зрения сознания современного обывателя вроде тебя и меня — мрачный и недобрый, все время меняющийся и оттого еще более пугающий. Я сказал, что Тиамат — дракон, но это не дракон, это архетип, для которого я использовал близкое нашей культуре, твоей и моей, понятие «дракона». Твой Оникс вообще называл ее греческим именем, Никта. Его дело, может, нравится ему греческая мифология. Никта — тоже праматерь кошмаров и страхов… Как я раньше не понял? «Никта» по-французски «Никс»… Никс-Оникс.
— Я видела Никту на картине, симпатичная женщина.
— Каждый использует понятийный аппарат своей культуры.
— Почему ты тогда используешь шумерскую мифологию?
— А я непредвзят. Взял ее как первоисточник. А может, драконогидра Тиамат напоминает мне славянского Змея-Горыныча, и я сам себе не отдаю в этом отчет. Никта — богиня Ночи, дочь Хаоса. Ее имя недостаточно отражает мрак и силу того Нечто, о котором идет речь. Поэтому я предпочитаю звать ее иначе. На мой взгляд, в мифологической Тиамат куда больше мощи, чем в Никте.
— Тиамат — один из ликов Дьявола?
— Не совсем так. С Дьяволом, точнее с подвластными ему бесами, можно договориться, можно заключить контракт. С Хаосом нельзя договориться. Нам ему нечего предложить, ему ничего не нужно. Хотя дьявольщина явно берет истоки из той же силы, то есть Хаоса.
Максим вспомнил, как четыре года назад вместе с остальными магами пытался открыть врата в Хаос. Они не собирались с ним договариваться, только подчинить его. Это стало бы поворотной вехой в истории бытия… Как самонадеянно.
— Когда ты даешь существу или явлению какое-то имя, ты его ограничиваешь, — сказал он наконец.
— То есть, я могу назвать эту силу розовым зайчиком, чтобы ограничить ее ужасность?
— Что за глупость! Ты ограничиваешь не саму силу, а свое восприятие ее.
— Ну, ограниченность ума мне не грозит, у меня же нет привычки проецировать себя на все, что встречаю, — ответила Катрин. На это Максим расхохотался так, что боль почти скрутила его в узел, да гипс помешал.
— Раз тебе не нравится называть эту силу Никтой, я буду звать ее именно так, — сказала Катрин насмешливо. — Она будет для меня прелестной дамой в черном, а не чудовищем. Если честно, когда ты говорил об убийстве чудовища, я представляла Георгия Победоносца со змеей, как на копейке.
— Но, обрати внимание, когда ты пытаешься привязаться к конкретным образам, в тебе начинает бушевать скептицизм. Мол, как это так, драконы и змеи, что за сказки! А Тиамат — это Ид, подсознание, а Мардук — это Эго, сознание, верхушка айсберга. У человека есть множество субличностей, ролей — это другие «боги пантеона», отражения Эго. Когда ребенок достигает той стадии развития, когда начинает различать области реального и нереального — Мардук думает, что победил Тиамат, и ошибается.
— То есть, Тиамат в твоей интерпретации — это бессознательное с его кошмарами?
— Это все, что человек привык вытеснять из сознания: ночные кошмары, природную жестокость, тьму и кровь, смерть и мортидо. Тиамат — это бессознательное всего человечества.
По спине Катрин пробежал мороз. Все, сказанное Максимом, смешалось. Время от времени ей казалось, что Максим слишком сильно ударился головой при падении — тогда она могла как-то увязать между собой образ философа в больничной койке с образом того дельца, с которым жила все эти годы. Но, внутренний голос шептал, что ей придется признать правоту Максима. Уж слишком складно он говорил.
— А призраки? А ожившие статуи? — спросила она.