Никта

— Гарри Поттеров обсмотрелась? Я же тебе объяснил, что маг может защититься, но если кости сломаны — поздно пить Боржоми.

— Видать, не так уж сильно твое колдунство. Маг, а с крыши свалился. Что это за маг?

— Ты издеваешься?

— Да, — Катрин пожала плечами. — Ничего не могу поделать, меня провоцирует обстановка. Я же не умею справляться с… ситуациями, как ты помнишь.

— Все, уходи. Видеть тебя не хочу. Недели две минимум.

— Погоди, мы еще не обсудили оживших статуй…

Максим дал понять суровым выражением лица, что более ничего обсуждать не собирается. Катрин поправила его подушку, чтобы создать хоть какую-то видимость заботы, и вышла, не прощаясь. Она не видела, что Максим подмигнул Раулю, обернувшемуся в дверях, как и того, что за окном замаячил крылатый силуэт.

Мари

Воздух тяжелел от курящихся благовоний. Оникс обретался в этом дыму уже несколько часов и, кажется, ничуть не замечал его; в отличие от Мари, мысли которой уткнулись в кирпичную стену отупения уже на втором-третьем вдохе. Она сидела в углу на ящике из-под яблок, подпирая подбородок рукой, и обозревала чердак пустым взором.

Она присутствовала при историческом моменте, который должен был наполнить ее восторгом и трепетом, — о, этому моменту пристало впечататься в подкорку ее мозга так четко, чтобы она могла спустя двадцать лет пересказать увиденное биографу Оникса в непревзойденной точности, — но туман застилал ей и глаза, и ум. Восторга не было, его место занимало бездумное ожидание слов Оникса о том, что настала пора проветрить помещение.

Наконец, они пришли. Мари представляла себе борцов за новый мир немного иначе: подкачанными, с упрямым и смелым взором. Одно присутствие их, по мнению Мари, должно было искоренять зло. Вид же горстки студентов, тощих и суетливых, не выдирал на поверхность ее души ни острой потребности покаяться, ни желания бежать вослед с огненным мечом.

Студентики ежились, чувствуя себя не в своей тарелке, и Мари испытывала легкое злорадство. «В три часа придут мои будущие апостолы», — твердил Оникс все утро, излучая килорентгены пафоса. Мари тоже хотелось быть апостолом, она заслужила этот титул праведным образом жизни, и многолетней поддержкой Оникса, почему же ее не зачислили в ряд ближайших сподвижников?

— Ты будешь… хм… летописец. Запоминай все происходящее. Можешь записывать. Для потомков и прочей истории, — сказал ей Оникс, когда она решилась прямо спросить его. Один Господь видит, чего ей стоило набраться смелости, чтобы отвлечь скульптора своею безделицей!

Итак, когда она узрела тех самых ближайших сподвижников, ее наполнило томящее самодовольство. Да, она считала подчас себя ничтожной, но эти апостолы были еще ничтожнее. Скоро Оникс поймет, что ошибся в выборе, разгонит свою ненужную массовку и пригласит Мари на пьедестал подле себя.

Он скажет: «Мари! Ты годами была моей верной натурщицей. Будь же теперь на почетном месте моего первого апостола, будь мне одновременно как Петр и Павел для Христа!» Мари в ответ расплачется от счастья… и откажется. Потому что честь слишком велика для нее, она не может принять такой титул, она не сумеет, не выдержит такой ответственной ноши, ее плоть и дух слабы для такой стези.

Мари откажется, это несомненно. Но он все равно обязан ее пригласить!

Бог мой, эта образина Нерон тоже здесь. Расплывается, стоит сфокусировать на ней взгляд, но периферическое зрение его улавливает. Мари инстинктивно выпрямилась, боясь показаться несобранной.

Хвост статуи елозил по полу скользкой, неестественно длинной змеей. При его виде все внутренности Мари съеживались в комок, а обед начинал настойчиво проситься наружу. Мари чувствовала, как холодная удавка обивает ее шею снова и снова, то надавливая, то отпуская; соразмеряя силу так, чтобы продлять агонию Мари бесконечно долго, вместе с тем не давая смерти освободить ее. Она упорно прогоняла воспоминание, но мозг продолжал подбрасывать его хозяйке в самые неподходящие моменты. К сегодняшнему дню Мари уже не могла сказать с уверенностью, было ли то удушье в действительности, или же оно стало казаться ей реальным оттого, что она постоянно размышляла о нем.

Мари решила: если статуя действительно душила ее, то она заслужила такого наказания каким-то своим проступком и теперь может считаться искупленной. Если же это навязчивая фантазия, то ей стоило бы воплотиться в реальности, в наказание за то, что Мари не умеет контролировать свой ум.

Так Мари смотрела на Оникса, на людей, на зияющую тень, маячащую позади — люди тоже видели ее и прятали взгляд, чтобы не улавливать это нечто даже краем глаза. Дым сандалов, мускусов и прочих чайно-розовых палочек, купленных по дешевке у кришнаитов, застрял подавленным кашлем у нее в горле. Нет, только не кашляй, только не кашляй…

— Я скульптор, творец, это очень символично. Бог, то есть Никта, Вечная Ночь, вылепил первую версию мира. Я вылеплю вторую, лучше прежней, — говорил Оникс. Мари упустила начало его монолога. — Никта творила из тьмы, поэтому мир вышел черным. Неудивительно. Мы же будем творить из имеющегося черно-серого полуфабрикта… Через тысячелетие на возведенном нами фундаменте будет творить кто-то другой, так и должно быть. Мир будет становиться светлее и чище с каждой итерацией. Исправлять первоначальное творение не грешно: как может быть грехом желание совершенства?