Никта

Оникс разочарованно вздохнул.

— Кстати, почему ты больше не зовешь меня «дорогой»?

— Рыночная цена на ониксы в этом сезоне упала.

На том они расстались. В тот день город еще шумел, суетливый и яркий, пафосный — но давно не благородный. Стефан спросил себя: любит ли он Париж? — и ничего себе не ответил. Скоро ему предстояло распрощаться с этим городом, но не для того, чтобы переехать в Стокгольм или любой другой, как несколько месяцев назад. Если дело рук его завершится успехом, он сможет наблюдать за Парижем разве что через железные прутья маленького окошечка.

В воскресенье, где-то в районе восьми часов, когда он обретался в проулке с большим черным чехлом в руках в поисках открытого входа на одну из близлежащих крыш, у него резко потемнело в глазах. Стефан решил, что у него от нервов закружилась голова, и не придал этому значения. Через двадцать томительных минут, потраченных на поиск, и еще три, прошедшие за наблюдением сектантских плясок в прицел — тонкое перекрестие двух черных линий, он заметил, что стало подозрительно тихо. Здесь, на крыше, шумел ветер, не мог же он заглушить городской шум! Стефан отвлекся от винтовки и посмотрел вниз.

Ни одного человека. Пропали влюбленные, устроившиеся на пикник, исчезли японские туристы, что ловили Эйфелеву башню в ладонь для десятка одинаковых фотографий, испарились все прочие, кто только мог там быть, составляя массовку его жизни. Остались только сектанты под башней, да и он сам.

Неужели Оникс заставил исчезнуть всех случайных зрителей? Стефан не верил, что тот способен на такое, даже с поддержкой сотни ряженых дурачков.

Что же, внезапное желание всея горожан разойтись по своим делам было ему только на руку. Стефан вернулся к винтовке, и растянулся перед ней на заранее припасенном коврике для йоги.

— Я знаю, что ты здесь, — сказал он. — Чувствую тебя спиной. Ты думаешь, что ты карающая десница, господня или дьяволова… Но ты не справился, когда я подавал тебе знак. Сейчас покажу тебе кое-что… ты увидишь, как надо убивать. И кого надо убивать! Ни разу, ни разу твоя агрессия не была в тему! — Стефан попытался вложить в свой голос испепеляющий импульс. Это ему не удалось, страх перед этим существом был слишком силен, как он ни пытался скрыть эту боязнь от себя самого. Бледный грек это чувствовал.

— Сначала я пришел, чтобы избавлять тебя от надоедливых женщин, — ответил грек. — После этого был случай, когда я решил спасти тебя от мужчины — в твоей лавке, и ты убивался так, как не горевала ни одна мать о потерянном сыне. Посему я вернулся к старой схеме. Я не трогаю мужчин.

— Вот это логика! — Стефан подскочил на своем салатовом коврике и схватился за голову. — Я, как ты говоришь, «убивался», потому что ты выбросил из окна человека, который не желал мне зла, и даже мог помочь… И я боялся, что меня обвинят в его смерти! Да, я эгоист, я боялся только за себя. Поэтому мне было так плохо. А не потому, что я жалел мужчину, а женщин не жалел.

— Ты обманываешь себя.

— Нет. Уходи.

Но тот стоял на месте, как истукан, вросший ногами в бетон. Он казался частью этого места, странной статуей, которую почему-то решили выставить не на фронтоне здания ради всеобщего обозрения, а посреди крыши, где ею могли любоваться разве что пролетающие мимо инопланетяне.

— Прошу! Не мешай мне!

— Я не могу уйти.

— Можешь. Давай-давай. Ничего мне не сделается. Иди выпей призрачного пива, или чем там принято догоняться у вашего брата.

— Я не могу уйти, потому что я — это ты.

— Что за ересь… — пробормотал Стефан. — Слушай, у меня нет времени на разговоры. Если ты не заметил, я тут пытаюсь спасти мир, — и он снова прильнул к прицелу. — Может, я уже упустил единственный подходящий момент. Что за языческие у них пляски? Ты знаешь? Ты же древнегреческая статуя, ты должен знать… Гекатомбы. Дионисы-Бахусы. Один и Тор… Или это не оттуда?

— Не грек я, — ответил тот.