Никта

Оникс видел оживших статуй, неудивительно для скульптора. Монстры — ладно, мало ли какие тараканы в его голове. Но Стефан утверждает, что совершенно не знаком с тем бледным человеком. Нестыковка.

Стефан, Катрин

В ушах все еще стоял сотней иерихонских труб тот безумный визг. Визжала собака, на которую он наехал. Визжали шины резко тормознувшего авто. Визжала хозяйка той собаки, сначала от негодования, потом — предсмертно, когда бледный мужик проткнул ее своим мечом (где он вообще носит этот меч, у него ведь нет ножен?) В чертах его лица есть, кстати, что-то от Оникса.

От Стефана не укрылось, что когда женщина упала на асфальт, ее одежда не обагрилась ни пятнышком крови. Люди решат, что это был сердечный приступ при виде задавленной собачки.

— Мне, конечно, приятна ваша забота, месье Неизвестный, но ваши методы чересчур радикальны, — сказал он вникуда, не зная, слышит ли его это существо.

Потом произошло что-то достойное фильма ужасов: из-за угла к телу метнулась статуя Оникса — Стефан был в том уверен, ведь он десять раз уже пытался продать эту статую — и принялась терзать свежую падаль. Теперь сердечным приступом происходящее было бы не объяснить, и Стефан поспешил скрыться, чтобы его не привлекли как свидетеля.

Происходящее мгновенно утомило его. Перед внутренним сожалеющим взором пронеслись два стакана с незаменимым в промозглый вечер глинтвейном, которые составили бы компанию ему и еще кому-нибудь, кому посчастливилось бы его сопровождать. Сегодня его жизни суждено сопровождаться присутствием Катрин, но под ее новости не хочется пить ничего, кроме дежурного чая — вдруг напиток приобретет ассоциацию с ее рассказами о кошмарах.

К слову, сама Катрин уже давно не видела этот вечер сырым и неприятным. И, чем больше Стефан погружался в уныние, тем ярче становились краски на парижском полотне перед Катрин, которая направилась к крыльцу кафе, чьи вывески пестрели золотой осенью, а из окон веяло корицей и ванилью.

— Нет-нет, я дал вам адрес этого кафе как ориентир, — сказал Стефан, схватив ее за руку, не выходя из машины, чем заставил ее вздрогнуть и отпрянуть прочь. — Я живу в этом доме. Пойдемте.

Он вышел из машины, бампер которой еще живо напоминал ему произошедшее, и направился к лестнице. Катрин не шелохнулась: еще не отошла от испуга, когда он схватил ее, или не хотела оставаться наедине со столь мало знакомым человеком? Встреча в «Интерьерах» тоже проходила тет-а-тет, но что с того? Статус общественного места, пусть фактически ничем не отличающегося от обычной квартиры, давал ей ощущение безопасности.

— Катрин, вы идете?

— Да… конечно. Задумалась.

— Надеюсь, о хорошем?

Она не ответила, рассеянно осматриваясь по сторонам. «Интерьеры» были, с ее точки зрения, восхитительным хранилищем образцов настоящего мастерства. Тем причудливее было обнаружить его в столь грязном квартале — словно найти ожерелье, пусть не эпохи какого-нибудь Эхнатона, пусть не инкрустированное бриллиантами размером с ноготь, но любовно воссозданное из малахита и яшмы, оправленных в медь или бронзу — и ожерелье это было найдено ею среди старых тряпок, что побросали на сожжение в чумном городе.

Эта квартира была совершенно противоположным явлением. Уютный район, уютный дом, уютное кафе на первом этаже — ее ожидания мурлычат перед тем, что же она увидит дальше, но двери, открывающиеся перед Катрин, обнажают нечто красно-кричащее и полное безумных форм.

Сначала она подумала, что наяву пожаловал очередной кошмар, но нет: Стефан оказался поклонником современного, в худшем значении этого слова, искусства.

— Вам чай или кофе?

— Чай, пожалуйста.

— С сахаром? Я слышал, у вас пьют с сахаром.

— У кого — «у вас»?

— Ну… у вас.