Саранча

Багир подошел, оглядываясь, к Мамеду и спросил шепотом:

– Беспокоится? Я ночью стоял, так, поверишь ли, он глаз не сомкнул.

– Сердце он мне рвет. За что сидит как вор?

Багир махнул рукой:

– Э-э, нашел о ком печалиться! Нам новый пост прибавился – караульная служба замучила – это горе. А то весь эскадрон должен радоваться. Жить не давал службой.

Пусть отдохнет и другим покой даст. Ему англичане награду придумали.

Он подмигивал глазом, веселый и наглый. Старик рассердился.

– Пошел отсюда! – засипел он. – Щенок! Горя не видал.

А мы с Гулям-Гуссейном служим восьмой год.

Казак не пошевельнулся. Он улыбался все хитрее. И, не спуская глаз с желтых белков Мамеда, прошептал совсем тихо:

– Не огорчайся.

Он сделал особый знак рукой. Старик также таинственно ответил:

– Ага, письмо с тобой?

Багир ушел, лениво волоча ноги в белых тряпичных туфлях – гиве. Он скрылся в рассеянном, разведенном мелом стен свете. Старик опять застыл в прежнем положении.

Шашка беспрепятственно дрожала в руках. Он приметил половицу, на которой покоился луч света из высокого окна, и принялся, как бы ожидая смены, следить за медленным его путешествием.

– Мамед! – прохрипела дверь голосом, похожим на голос векиль-баши.

Шашка дрогнула и замерла.

– Мамед!

– Я, вахмистр.

– Пусти, нужно мне.