М. прошелся по комнатке взад-вперед, нервно ополоснул пальцы под ледяной струйкой в прихожей и вытер их о висящий там же сатиновый халат, на который уставился с удивлением, будто обнаружив осиное гнездо в гардеробе. Затем сорвал его, скомкал и в негодовании бросил к входной двери. Снова сполоснул пальцы, избавляясь от приставшей к ним невидимой скверны, запустил их в жидкие волосы и, недобро глянув на безвинную вещь, напомнившую ему о службе в музее, пошел к столу, твердо решив сей час же закончить прерванную главу.
Но за стол не сел и главы не кончил, продолжив метаться по квартире, спотыкаясь о вещи.
Как змеи из открытой корзины наружу лезли воспоминания — не воспоминания даже — отголоски нелепейших ситуаций, участники которых превратились в плоские фигуры без лиц. Имена и обстоятельства стерлись, но эмоции от этого сделались только ярче, будто реальные детали отвлекали от главного. Гнев сменяло чувство стыда. Школьные неприятности. Пренебрежение барышень. Упущенные возможности. Всякая труха лезла наверх как пена на кипящий бульон.
Воспоминания мерзкие сменились приятными. Образы женщин, лишенные индивидуальности, мягкой соблазнительной теплоты — жгли изнутри, подвигая бежать куда-то, что-то срочно делать и добиваться. Но в старое жерло не вложили пороха — никуда он не побежал, а только почесал грудь и поставил чайник на печь.
Что правда, то правда: М. ненавидел бывшую службу, жалел о растраченном на ней времени и не мог простить себе слабость духа, лежащую, он был в этом уверен, в основе его бесплодного прозябания (что бы это ни значило). Ругал себя безвольным слепцом, идиотом, тряпкой, когда думал о прежней жизни, которой (в его нынешнем представлении) будто вовсе не было, ощущая себя стареющим младенцем без прошлого. Настоящая его жизнь, так он себе внушил, началась лишь с той счастливой минуты, когда он стал чужим всему и оставил мир за порогом, ликуя в бескрайнем пространстве мысли… То есть несколько месяцев назад, переехав в этот подвал, что не всякий бы назвал ликованием.
Сейчас, сейчас! — поймать мысль и выплеснуть ее на бумагу, схватить и не отпускать, выдавливая по букве! Хорошо придумано у китайцев — одним росчерком писать по целому слову. Вот бы так ему, и не по одному слову, а сразу целиком книгу, в одно движение, одним душевным порывом…
М. налил чаю и замер перед столом.
На нем лежала пачка чистых листов, мимо которых он ходил уже час, тщательно игнорируя и сам стол, и эти листы, манящие его, как безумного манит бездна. Картина в голове не срасталась — в ней все время не хватало чего-то важного, без которого нельзя идти дальше. Ни одной правдивой строчки не выбалтывалось наружу. Ум будто упавшая в банку мышь тщетно царапал когтями стену, после каждого рывка сползая безрезультатно ко дну.
В конце концов, что-то неясное блеснуло на горизонте, по незримой стене пробежали трещины, он заставил себя сесть и взять перо.
«Жар раскаленных камней на площади проникал сквозь тонкие подошвы сандалий…» — медленно вывел М. и замер, прикрыв глаза. Перед мысленным взором плыл выжженный солнцем город на фоне призрачно-белесых холмов, пылающий в полуденном тяжком мареве. Человек со скрытым капюшоном лицом уверенно шел по солнцепеку, будто не замечая жары, и редкие в этот час прохожие расступались перед ним, стараясь не задеть рукавом… Да — это то, что нужно!
В окно подвальчика постучали.
— Вот зараза! — прошипел М..
Холмы разлетелись мыльными пузырями. Солнце враз погасло. Город погрузился во тьму.
Пришелец, неведомый и невидимый, и уж точно — незваный, снова постучал, уже энергичнее.
Объятый праведным гневом М. отодвинулся от окна, стараясь не распугать роящиеся в голове образы и ничем не выдать свое присутствие. Пусть считают, что его нету — самый надежный способ отвертеться от нежеланных гостей. Он даже специально сменил кружевную штору, доставшуюся в наследство от предыдущего жильца, на кусок толстого шифона, что тоже было не ах, потому что теперь он, затемнив окно, лишался вида на двор и зелень, которым подолгу мог любоваться. В иные минуты этот парадокс изводил его. Откуда вообще берутся эти незваные ходоки?! Неужели одного неприметного человека невозможно оставить в покое в многомиллионной Москве?
Стук еще повторился, а затем, к огромному облегчению М., докучливый посетитель ретировался. Когда его шаги удалились и хлопнула за спиной калитка, М. снова придвинулся к столу, но вернуть ускользнувшую в тартарары картину не смог — мозг будто опутала шерсть. Нужно было все начинать сначала.
В раздражении он снова наполнил чайник, выплеснув в раковину остывший чай, к которому так и не притронулся, вынул сверток с остатками творожного сыра и кусок хлеба, решив перекусить, этим подстегнув готовность к работе. Но тут нечто вновь отвлекло его, заставив забыть про обед и книгу: в соседней комнате, бывшей спальней, свет заметно сгустился и начал наливаться лиловым.
Теперь уже без всяких раздумий М. подлетел к столу и набросился на бумагу, начав судорожно чертить в ней, едва не прорывая насквозь. В одно движение по диагонали легла прямая, надвое разделив желтоватый лист. Начало ее в верхнем правом углу короновал похожий на сороконожку знак, умащенный кляксой. Затем одна за другой к линии начали приставать черточки и дужки. Пламя в печи окрасилось зеленым, и тени на стенах зашевелились как от вращающейся китайской лампы.
Над столом расцветало нечто, грубую проекцию которого выводила на листе дрожащая рука М.. Тесный подвал раздался, превратившись в гулкие бескрайние залы, освещенные сквозь аркады солнцем. За ними виднелись горы. Но тут же реальность спохватилась, стянув пространство обратно в жалкий пятак. Лиловое свечение прекратилось, уступив жидковато-серому свету, сочащемуся из окна.
М. в изнеможении отстранился и прикрыл ладонью глаза. За его спиной над печкой вращалась магниферова болванка, будь она неладна — источник вечного беспокойства.
ebooksa