— Я бы повторил, — проговорил он, откашлявшись, и я с ужасом понимаю, что его слова не шутка. Про эскорт. Он верил в то, что говорил, потому что в его руках оказалась пачка банкнот. — Сколько ты берешь? Хочу сказать, что час ты не отработала. Тысяча?
— Ты сошел с ума? — еле слышно хриплю и поднимаюсь, держась за стену. Уже плевать, что теперь от него ничего не скрыто. Он уже видел все. Он поднимается и сразу делает шаг ко мне, и я чувствую запах денег, не смея шелохнуться.
Меня тошнит, я отворачиваюсь и чувствую, как он проводит кончиком бумажки по острому соску. Рычу и откидываю его руку.
— Если ты думаешь…
— Мало? Две тысячи? — едкая улыбка мелькает даже в полумраке, и я не выдерживаю, замахиваюсь снова.
Схватил руку и упрямо посмотрел в глаза, затем вниз, на часто вздымающуюся грудь, и дальше, туда, где продолжала стекать его сперма.
Я не могла понять, как могла вообще любить этого человека. В кого он превратился? А может, его лицо было маской, которую я сама на него нацепила и поверила, что вот он, настоящий.
Любимый, заботливый, надежный.
Эту картину мира в очередной раз разорвало его действие. Он просто схватил меня за сосок и, подтянув к себе, попытался поцеловать. Я толкаю его назад.
— Не смей меня касаться!
Он в одно движение толкнул меня в ответ, прижав к прохладной каменной стене, и поставил руки по обе стороны от головы, взяв в плен. Задирать голову не хотелось, но это был единственный способ заглянуть в его пустые глаза-омуты.
— Три тысячи?
— Да пошел ты, Сладенький, — рявкнула я и все-таки смогла избежать нового прикосновения к груди.
Просто проскочила под рукой и стала шарить в темноте. Туника есть. Где трусы?
Боже, стоило увидеть Рому, ощутить его запах, присутствие, как с меня слетели трусы. И кто я после этого, как не его личная шлюха? Но он может думать все, что хочет, а мне надо сваливать.
Давно пора, ага.
Нашла на полу трусы, но взять не смогла. На них стояла его нога, обутая в тяжелый ботинок.
Потянула резинку трусов и недовольно посмотрела наверх.
Он смотрел на меня с высоты своего немаленького роста и упивался тем, как я ползаю в его ногах.
— Пять тысяч?