Честь

— С чего мне бояться? Мой Абдул по-прежнему со мной, на? — Впервые с момента их встречи Смита ощутила стальную непоколебимость Мины.

Она вспомнила, как неделями сидела в их квартире в Мумбаи, дрожала от страха и отказывалась даже ходить в школу, пока отец ее не заставил. А вспомнив, устыдилась. Ей стало стыдно за страх, грязным осадком лежавший на дне ее сердца, стыдно за привилегии, благодаря которым у нее была возможность уехать. Но сильнее всего она стыдилась своего поведения в Америке в первые дни и недели после переезда — в период адаптации. Тогда она совсем не понимала, как ей повезло. Благодаря их деньгам и научным достижениям отца им удалось бежать из Индии и благополучно устроиться в Америке. Пока Мина сражалась за свою жизнь, а после стала жертвой жестокой травли, Смита сидела в кафе в Бруклине с подружками, потягивая капучино, и все они чувствовали себя уязвленными из-за мелких проявлений агрессии и случаев культурной апроприации и расстраивались из-за того, что парень не перезвонил или на работе повысили кого-то другого. Какими мелочными сейчас казались эти тяготы. Какой она была дурой, что вторила этому хору надуманных обид и оскорблений. Как можно было вырасти такой американкой до мозга костей и не понимать, что Америка стала для ее семьи гаванью, приютом, убежищем.

— Кья хай[36], диди? — Мина обеспокоенно смотрела на нее. — Я что-то не то сказала?

Смита вышла из забытья и снова увидела перед собой обугленную хижину, а за ней — заросшее поле. Встала, вытерла лоб рукавом.

— Нахи[37], — сказала она, — мне просто нужно на минутку в дом. — Неприязнь на лице Мины подсказала Смите, что девушке совсем не хотелось возвращаться к свекрови, и она добавила: — Но я быстро вернусь.

Мина улыбнулась, и Смита снова поразилась, как улыбка ее меняла.

— Ага, — сказала Мина, — иди проверь, как там твой муж.

Смита открыла было рот, чтобы ее поправить, а потом передумала.

— Я быстро, — повторила она. — Просто надо немного побыть в тени.

«Да что со мной такое?» — отругала себя Смита, направляясь к лачуге амми. Много лет она брала интервью у беженцев, переселенцев и жертв боевых действий, видела страшные увечья и травмы, но ей всегда удавалось сохранять самообладание. Однако здесь было просто невозможно эмоционально абстрагироваться. Недаром она не соглашалась работать в Индии и специально просила редакторов не посылать ее сюда. Родина вызывала у нее слишком предвзятые и сложные чувства; ей было трудно сохранять объективность. И все же, несмотря на первоначальные сомнения, она не жалела, что поехала в Бирвад и встретилась с Миной. В голове уже вырисовывалась подводка к статье. Статьи Шэннон о Мине были неплохими; она писала отстраненно, опиралась на факты и умело поместила личную историю Мины в более широкий контекст — отношение к женщинам в Индии. Репортажный стиль Шэннон напоминал ее саму — хладнокровную, жесткую, деловитую. Но Шэннон не удалось обрисовать Мину как индивидуальность, передать удивительным образом сочетающиеся в ней мужество и хрупкость. Смита знала, что у нее получится лучше изобразить Мину. Она всецело разделяла ее беду и ощущала с ней глубинное родство, словно их связывали невидимые нити. Ей не терпелось скорее вернуться в мотель и приступить к работе; при мысли о компьютере пальцы зудели.

Она наклонилась, вошла в дом через низкий дверной проем и подождала, пока глаза привыкнут к темноте. А когда это произошло, удивленно вздрогнула: Мохан сидел по-турецки на циновке, а напротив него сидела уже совсем не злая свекровь Мины и хихикала над его словами. Когда она вошла, они виновато посмотрели на нее, как застигнутые врасплох заговорщики.

— Хотите чаю? — спросила старуха, и Смита заметила на полу стаканы. Хотела было отказаться, но передумала.

— Большое спасибо, — сказала она. — Выпью с удовольствием. — Она замолчала на секунду, а потом добавила: — И Мина тоже.

Старуха нахмурилась.

— Не стану я тратить драгоценный сахар и молоко на эту корову, — процедила она. — Я как собака тружусь семь дней в неделю в доме хозяйки, чтобы прокормить эту семейку. Сегодня-то дома оказалась случайно — хозяйка уехала из города. Раз она в отъезде, денежки не капают!

— Тогда не надо, джи, — ответила Смита как можно вежливее. — Не надо мне чай пани[38]. Обойдусь.

Амми разрывалась меж двух огней — стремлением соблюсти древнюю традицию гостеприимства и враждебностью к невестке. Наконец она поднялась и пошла зажечь плиту, кряхтя и недовольно бурча себе под нос. Глядя, как старуха ставит чайник на плиту, Смита вспомнила, что в деревнях и традиционных племенах было принято кормить детей грудью и после младенческого возраста.

— Мина еще кормит? — спросила она.

— Иногда, — ответила амми, добавляя в воду чайные листья. — Только на это эта корова и годилась, а теперь говорит, что у нее якобы молоко кончилось. Придется кормить еще один рот.

Смиту так и подмывало сунуть этой вечно недовольной женщине пару сотен рупий, хотя журналистская этика это запрещала. Какой станет амми, если из ее жизни убрать финансовые стрессоры? Проявятся ли в ней лучшие черты, сможет ли она сопоставить свою страшную потерю и утрату Мины и осознать, что у них общая боль? Или продолжит ненавидеть невестку за катастрофу, которую та навлекла на ее дом?