Разглагольствуйте о вере, о злосчастном уделе человека и без труда прослывете человеком выдающегося ума.
Люди, неуверенные в себе и дрожащие из-за каждого пустяка, любят делать вид, будто не боятся смерти.
Если уж малейшая угроза нашим интересам вселяет в нас пустые страхи, в какой неописуемый ужас должна повергать нас смерть, когда речь идет о самом нашем существовании и мы уже не в силах ни сберечь, ни подчас даже понять то единственно важное, что нам еще осталось!
В цвете разума и лет Ньютон, Паскаль, Боссюе, Расин, Фенелон, то есть наиболее просвещенные люди из всех, кто жил на земле в самый философский из веков, верили в Иисуса Христа, и великий Конде,[180] умирая, твердил: «Да, мы узрим бога, каков он есть, sicuti est, facie ad faciem».[181]
Болезнь тормозит на время и наши добродетели, и наши пороки.
Молчание и размышление умеряют страсти, как труд и воздержание сглаживают неровности характера.
Деятельные люди больше устают от скуки, чем от работы.
Подлинно хорошая живопись чарует нас до тех пор, пока ее не начнут хвалить другие.
Образы украшают разум, чувство убеждает его.
Красноречие стоит предпочесть знанию.
Мы ценим — и совершенно справедливо — ум больше знания, поскольку то, что понимается под этим неудачным словом, обычно менее полезно и обширно, нежели сведения, почерпнутые нами из опыта или приобретенные путем размышлений. Кроме того, мы считаем ум причиной знания и ставим причину выше следствия, что опять-таки верно. Однако тот, кто познал бы все, обладал бы всеобъемлющим умом, ибо самый сильный ум на земле равнозначен всеведению или способности до него подняться.
Человек не настолько ценит себе подобных, чтобы признавать за другими способность отправлять высокую должность. Признать посмертно заслуги того, кто с нею успешно справлялся, — вот и все, на что мы способны. Но предложите на подобную должность самого умного человека на свете, и вам ответят, что он подошел бы, имей он больше опыта, не будь так ленив, капризен и т. д., ибо предлог отклонить искателя всегда найдется, а если ему совсем уж нечего вменить в вину, можно просто сказать, что он слишком честен. Все это начисто опровергает известную истину: «Легче казаться достойным высокой должности, нежели достойно ее отправлять».[182]
Кто презирает людей, тот обычно считает себя великим человеком.
Мы куда усердней подмечаем у писателя противоречия, часто мнимые, и другие промахи, чем извлекаем пользу из его суждений, как верных, так и ошибочных.
Считать, что автор противоречит сам себе, следует лишь тогда, когда мысли его невозможно согласовать между собой.
ВОЛЬТЕР
НАДГРОБНОЕ СЛОВО В ПАМЯТЬ ОФИЦЕРОВ, ПОГИБШИХ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ 1741 г.
Ты тоже покинул сей мир, унеся с собою сладчайшую надежду моих преклонных лет, о добрый мой друг, возмужавший в том доблестном королевском полку, — его всегда возглавляли герои! — который так отличился в траншеях под Прагой, в сражении при Фонтенуа, в Лауфельдской битве,[183] где он и решил победу. Отступление от Праги, эти тридцать лье по обледенелым дорогам, заронили в твою грудь смертоносные семена; глядя, как разрастаются их побеги, глаза мои омрачались скорбью, меж тем как, привычный к виду смерти, ты ожидал ее прихода с тем бесстрастием, которое некогда пытались обрести или хотя бы выказать философы, и, лишившись зрения, каждый день утрачивая частицу себя, терпя телесные и душевные муки, отнюдь не чувствовал себя несчастным благодаря беспримерной своей добродетели, к тому же не стоившей тебе никаких усилий. Ты всегда представал предо мной и самым обездоленным, и самым безмятежным из смертных. Люди не ведали бы, какую они понесли утрату в твоем лице, если бы красноречивый человек не воздал от всего сердца должной хвалы твоему сердцу в сочинении, посвященном дружбе и украшенном трогательными стихами.[184] Я ничуть не был удивлен, что среди треволнений воинской жизни ты находил время для занятий изящной словесностью и философией — таких примеров у нас немало. Ты презирал пустое чванство, питал отвращение к тем, кого даже к дружбе побуждает одно лишь тщеславие, но не так уж редки благородные, чистые души, преисполненные теми же чувствами. Возвышенный строй твоих мыслей не позволял тебе снисходить до чтения порочных книжонок, этой мимолетной услады сбившихся с пути юнцов, которым нужна только занимательность, а не суть; ты пренебрегал подобными писаниями, во множестве порождаемыми безвкусием, и ни в грош не ставил завзятых острословов, но не так уж редки люди, столь же твердо защищающие разум от нашествия дурного вкуса, предвестника полного упадка. Но каким чудом ты в двадцать пять лет овладел подлинной философией и подлинным красноречием, не имея иных наставников, кроме нескольких хороших книг? Как удалось тебе в наш век низменности так высоко взлететь? И при такой поистине гениальной глубине и силе мысли сохранить простодушие застенчивого ребенка? Долго будет отдаваться во мне горькой болью воспоминание о твоей бесценной дружбе, прелесть которой я едва успел вкусить — не о той, что рождена суетными удовольствиями и вместе с ними улетучивается, оставляя по себе одно недовольство, но о дружбе мужественной и неколебимой, этом редчайшем даре добродетели. Под влиянием такой потери и созрел во мне замысел воздать посильную дань почтения праху стольких защитников Франции, дань, в которой была бы увековечена и память о тебе. Всем сердцем, полным тобою, я жаждал этого утешения, никак не предвидя, какой цели послужит моя речь, как обойдется с нею людское недоброжелательство, которое, надо сказать, обычно щадит мертвых, но порою позволяет себе глумиться и над их останками, если тем самым обретает возможность лишний раз больно уязвить живых.
N. В.