Грушницкий мотнул головой.
– Зачем же подавать надежды?!
Печорин усмехнулся:
– А зачем ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь – это одно, а кто ж надеется?
– Ты выиграл, да только не совсем! – сказал Грушницкий, злобно улыбаясь, и отошел.
Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры выбирали ее постоянно. Это был явный заговор против Печорина. Что ж, тем лучше: ей хочется говорить с ним, а ей мешают, – ей захочется вдвое больше!
– Я дурно буду спать эту ночь, – сказала она Григорию Александровичу, когда мазурка кончилась.
– Этому виной Грушницкий.
– О нет! – И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что Печорин дал себе слово в этот вечер непременно поцеловать ей руку.
Когда гости стали разъезжаться, он, сажая княжну в карету, быстро прижал ее маленькую ручку к губам. Было темно, и никто не мог этого видеть. Она не отняла ее, и чувствовалось, как по тонким пальцам пробежал трепет.
Довольный собой, Григорий Александрович вернулся в залу.
За большим столом ужинала молодежь, и между ними с храбрым и гордым видом сидел Грушницкий. Он толковал о чем-то с драгунским капитаном из числа клевретов Раевича.
Когда Печорин вошел, все замолчали: видно, говорили о нем. Кажется, Грушницкий собрал против своего врага целую шайку. Что ж, Григорий Александрович по-своему любил врагов: быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов – вот что он называл жизнью! Давно уж ему не приходилось переживать чего-то подобного.
Вдруг в залу влетел пристав. Увидев Печорина, он кинулся к нему, придерживая болтающиеся ножны.
– Ваше благородие! – выпалил он, вытягиваясь во фрунт. – Михаил Семеныч к себе просят!
Григорий Александрович отвел его в сторону.
– Что-нибудь случилось? – спросил он. – Новое убийство?
– Никак нет! Убийца сыскался!
– Как так?!
– Сам сознался!