Справа вспыхнула молния.
Восемь тысяч по высотомеру. Мы вползли в грозу.
То тут, то там мрак озаряли хищные зигзаги и руны.
Волгин отпрянул и выругался, когда с дула его пулемёта сорвался пучок статического электричества.
Светлячки размером с ангелов, которых я видел на иконах в детстве, обсели самолёт.
— Господи, как красиво, — проговорил Шлычков, указывая на подсвеченное крыло.
Увлечённый небесным представлением, он не забыл отключить лишнее радиооборудование.
Мы плыли по узкому каналу, а на набережных безумствовал карнавал.
Винты вращались, зачерпывая свет, словно кружащиеся против часовой стрелки огненные обручи. Фюзеляж брызгал искрами всех цветов радуги.
«Не раздавило бы», — подумал я и отпустил штурвал.
И увидел собственное отражение в стекле: напряжённое и очарованное лицо. И ещё кого-то позади, склонившегося близко-близко к моему плечу.
Я вздрогнул, привязные ремни сковали грудную клетку.
Но единственное, что я нашёл за креслом — ведро, каким-то образом снова вставшее стоймя.
— Вижу просвет! — объявил Волгин.
Хмурясь и, попеременно, озираясь, я вывел ИЛ из грозового фронта. Шлычков изучающе смотрел на меня.
— Ничего мне не хочешь сказать? — поинтересовался я.
Он притворился, что не услышал.
Следующие полтора часа мы летели в относительной безопасности, под брюхами китовых облаков. Изредка темноту внизу раскрашивали всполохи артиллеристских залпов.
Волгин щёлкал тангентой переговорного устройства и бормотал в оттаявшие усы.
Шлычков, привалившись к спинке кресла, пил кофе из термоса. Я смастерил себе и товарищам по самокрутке, и собирался закурить, когда взор мой упал на окошко сбоку.