— Маленькие люди хотят жить не меньше, чем великие.
— Я к тому, что они ни на что не влияют.
Он произнес это с такой убежденностью, что я на некоторое время затихла — мне хотелось ему верить. Но в конце концов я все же сказала то, ради чего явилась к нему в спальню и разбудила его:
— Что теперь будет, если мы действительно нарушили поле вероятностей? И, возвратившись, обнаружим, что привычного нам мира больше нет, и нам придется пройти коррекцию памяти и забыть, кто мы такие? — Коррекция затрагивает только не соответствующие истории воспоминания, напомнила я себе, но утешение это было слабое.
Теперь примолк уже Лиам.
— Мы согласились на этот риск, так ведь? — наконец сказал он. — И на многое другое. Теперь ты жалеешь об этом?
В спящем доме стояла тишина, но я слышала, как снаружи ветер гудит в трубах, как покрикивает ночной дозорный, как вдали копыта стучат по мостовой. Мы словно обменялись мыслью, бесшумной, как вздох.
— Нет, — сказала я. — Не жалею. Несмотря ни на что.
— И что же ты имеешь в виду под словами «несмотря ни на что»?
— Что все изменится. Мы вернемся и… не знаю… — Я осеклась. — Это ведь непостижимо, согласись? На что это вообще будет похоже? Все равно что попытаться представить, как жизнь пойдет дальше после твоей смерти. Ты знаешь, что она должна продолжаться, но… — Я замялась, недовольная тем, в какие дебри меня понесло.
— Тебя это пугает? — пробормотал Лиам. — Я вот не знаю. Меня всегда грела мысль, что жизнь продолжится своим чередом, даже когда меня не станет. Наверное, поэтому я так увлекся идеей путешествий в прошлое. Нас там нет, и мир не стоит на месте, но нам от этого не хуже.
— Дурачок, это потому, что мы живы.
— Пожалуй, да. — Он тихо рассмеялся.
Я снова подумала о том, что смех у него приятный. И голос — такой изменчивый, и грациозная походка, и разворот плеч, и то, как он склонял свою продолговатую голову, когда встречался со мной взглядом. И глаза — которые сейчас смотрели на меня в упор, поблескивая в полутьме, и выражение лица у него было такое, словно он что-то задумал. Застеснявшись, я опустила взгляд и уставилась на его руки, все еще обхватывавшие колени. Что не сильно помогло: ладони у него были крепкими — большие костяшки и длинные пальцы. Рукава, закатанные до локтя, открывали предплечья, увидеть которые в дневное время у меня не было шансов, — молочно-белые, с заметной мускулатурой и тонкими темными волосками — мне тут же захотелось их погладить. Наверное, шелковистые, как бархат. Я подавила это желание.
Я внезапно растерялась. Сердце заколотилось, у меня перехватило дыхание; привычным жестом я потянулась к волосам, чтобы накрутить прядь на палец, и наткнулась на папильотки. Я что, заявилась сюда в папильотках? Матерь божья, как сказал бы Лиам.
Я убрала ноги с его кровати — теперь это казалось мне двусмысленным — и отдалилась на шаг от того, чтобы нырнуть к нему под одеяло, а затем встала, чувствуя себя чужой в собственном теле; ноги повиновались мне, но нехотя. Я взяла свечу, с которой пришла.
— Пойду я. Спасибо, что выслушал. Прости за беспокойство.
Но что, если я оттяну одеяло и скользну к нему — так близко, что почувствую соленый аромат его кожи, услышу его участившееся дыхание?
Но я не могла пошевелиться. Меня будто парализовало.
Он все смотрел на меня.