Лампёшка

Лампёшка сидит рядом с ним и тихонько подпевает песням, которые знает. А знает она почти все. Она полуобняла его — это тоже странно. Ладно, пусть.

Все рассказывают истории про русалку, вспоминают, какой она была, когда появилась в труппе, и как изменилась потом. Лестер наигрывает печальную песню, которая Лампёшке тоже знакома:

Спи средь дельфинов, слейся с волною, Покойся в пучине, спи вечным сном.

Но она не спит, Рыб это знает — она умерла. Лежит, завёрнутая в одеяло, в тёмном шатре. Это его одеяло — а ему жена карлика дала другое, сухое, пахнет от него совсем не так. Он покрепче закутывается в него, хотя у огня не так уж холодно.

— Мой красавчик, — шепчет женщина каждый раз, когда гладит младенца. — Да-да, это ты, ты мой красавчик.

Рыб уже давно заметил, что красавчиком малыша никак не назовёшь. Заячья губа, перекошенное лицо, на голове — ни волосинки. Как же она может считать его красивым?

Или все матери так считают? Все, но не его.

Лампёшке хорошо как никогда. Щёки её порозовели от огня, она старается надышаться запахом дыма, а Длинный Лестер, похоже, знает все её любимые песни. Она словно перенеслась в прошлое: стоит слегка прищуриться, и странные люди у костра вполне сойдут за пиратов, а пустошь — за пляж. Лампёшка слушает их истории, обгладывает куриную ножку, подпевает, а иногда и смахивает слёзы — но это ничего, такой уж сегодня вечер.

Жена карлика постелила им на полу фургона. Домой возвращаться слишком поздно, сказал Освальд, к тому же утром им ещё предстоит кое-что сделать.

Лампёшка совсем размякла от песен и захмелела от стакана пунша, которым её угостили. Она прижимается к Рыбу и тут же засыпает.

Мальчик не спит, лежит с открытыми глазами и всматривается в незнакомую темноту. Он осторожно откатился от Лампёшки, потому что уверен, что ей не захочется прикасаться к его холодному хвосту. Наверное, можно сказать — к хвосту. Хвост был у его тёти — у тёти, которую он знал совсем недолго, а теперь её больше нет. Он думает об Эйфе и его цепких пальцах. И ещё о своём отце: как бы тому понравилось, что он здесь? Среди ярмарочного люда, среди отребья, среди неудачников — разве здесь место его сыну? В голове у Рыба сразу миллион разных мыслей — о том, как сложился сегодняшний день и как сложится его жизнь.

И среди всех этих мыслей есть одна, которую не отогнать, которая пульсирует, словно бьющееся сердце: что он почувствовал на миг, когда с головой погрузился под воду, перед тем как аквариум разлетелся вдребезги, — каково это было…

А у ворот Чёрного дома сидит Ленни. Он отказывается заходить в дом, не возвращается ни к чаю, ни к ужину. Сколько бы Марта ни кричала, сколько бы ни грозилась — он не идёт. Сквозь ограду он во все глаза вглядывается в темноту, туда, откуда должна появиться она. Но её не видать, девочки не видать, хотя он смотрит всю ночь напролёт. Уже стемнело и похолодало, в дом давно вернулись псы, а Ленни не вернулся, Ленни ждёт.

Письмо

Глаза у Августа закрыты, но он не спит.

Он всё время видит её перед собой. Каждый день. Каждый час. Ежеминутно.

Вот она стоит посреди комнаты, прижимая ладонь к щеке. А её мать выглядывает из-за плеча. Обе ни на миг не упускают его из виду: ни в кровати, ни в гальюне — нигде. Лишь наверху, на галерее, ветру удаётся выдуть их у него из головы, вот Август и торчит там целыми днями.

«Как ты мог! — читается в их взоре. — Как ты мог!»

В дверь стучат. Опять эта соседка со своей кашей. Ну её, кашу, ему кусок в горло не лезет.

— Ничего не нужно, — хрипло кричит он. — В другой раз.

— Мистер Ватерман! — не сдаётся женщина. Вот же визгливый у неё голос! — У меня для вас кое-что есть. Возьмите, пожалуйста.