Сумеречный Сад

Лучано Паваротти.

И тут они поют.

Сначала Паваротти что-то заявляет женщине. Она включается в диалог, ее сопрано взлетает над тенором, как птица, парящая на невидимом ветру.

Музыка захватывает и разрастается, и, заслушавшись красотой, я забываю свои неудачи и намерение сбежать.

– Что это? – я шепчу Сэму. – Как называется ария? – Мне нужно знать, чтобы прийти домой и найти ее в Интернете, а затем слушать, и слушать, и слушать.

Сэм качает головой. Он не знает.

– O soave faniculla, – отвечает более современный из двух спорщиков, который командовал музыкантам.

Я шепчу: «O soave faniculla», стараясь запомнить. Не могу отвести глаз от Паваротти и сопрано.

– Так… так мило. – Слова не выражают всей красоты, и я краснею оттого, как по-детски они звучат.

Мужчина смеется и обращается к своему собеседнику.

– Видишь, Л.? – Он говорит по-английски, вероятно, для меня. – Когда ты последний раз видел красивую женщину, растроганную твоей работой?

Я утираю слезы – сама не заметила, как заплакала и спрашиваю:

– Это вы написали?

Он пожимает плечами и приглаживает усы.

– Да, как часть оперы. Трагическая история парижских людей искусства, ведущих проклятую богемную жизнь.

– «Богема»? Это из «Богемы»? – Я слышала о ней достаточно, чтобы понять… Передо мной великий композитор Пуччини…

– А., видел, Л.? – он говорит своему другу. – Так и скажем всем, кто говорит, что опера получилась низкой – по крайней мере, музыка может заставить девушку расплакаться.

Л. отмахивается от него, будто моя реакция на неземную красоту, заполняющую Сад, ничего не значит.

Я будто падаю, падаю, падаю в музыку, в их голоса, я хочу, чтобы ария не кончалась, чтобы каждый вздох отдавался в груди острой, невыносимой болью.

Пуччини поворачивается ко мне: