Мне приносят прохладный сладкий суп, я автоматически беру в руки ложку и пробую, не сводя глаз с окна студии.
Папа сдержал обещание и отвел меня на балет. Я хорошо помню тот день. С утра я долго смотрела на фотографию Иды Рубинштейн, которую вырезала с крышки конфетной коробки, и просила ее подарить мне капельку удачи. Но балетная прима не вняла моей мольбе.
Хореограф студии выпотрошила меня долгим взглядом и сообщила отцу, что у них нет мест. Предложила прийти позже, когда будет новый набор, но сказала это неохотно. А я видела, как она смотрит на мои щиколотки.
Так я поняла – она ни за что меня не примет. Ни через год, ни через сто лет. Просто не хочет грубить хорошо одетому пану.
От сладости супа и меренг начинает мутить. Если бы только я была лучше, тоньше, воздушней, то меня взяли бы на балет. И папа водил бы меня после уроков в студию, а потом угощал пирожными здесь, в «Маргаритке». И мы бы хихикали, думая, что это наш большой секрет. А потом я стала бы второй Идой Рубинштейн. Или новой Павловой, хотя Ида нравится мне больше.
Но я такая, какая есть, и сейчас давлюсь вязким шоколадом, глядя на будущих танцовщиц.
В пансионе почти не было сладостей, зато я могла по ночам ходить в пустой класс и упражняться… Ну или делать вид, что упражняюсь. Мне было хорошо одной, в темноте. С воображаемой музыкой в голове.
Девушки в студии начинают отрабатывать батман тандю, и мои мышцы непроизвольно напрягаются, вспоминая. Пани Мельцаж не пропускала это движение на своих занятиях. У меня ни разу не получилось вытянуть ногу, не поворачивая корпуса.
Снег валит все гуще, и вот мне уже почти ничего не видно. Со вздохом отвожу глаза в тарелку, сделанную в форме цветка. На дне шоколадной лужицы, будто выдранные молочные зубы, белеют две меренги. Если сейчас расплачусь, мои слезы окажутся сахарным сиропом.
Чтобы отвлечься, я достаю из кармана стеклянные шарики. Их у меня уже семь. Есть молочный, фарфоровый, лиловый, терракотовый, агатовый, солнечно-желтый, серый в синих крапинках и вот – новый, бутылочный с инклюзом.
Я не умею играть в них так, как это делают мои сверстники. Для своих игр они почти ложатся на пол, выщелкивают шарики, точно миниатюрные снаряды, и даже попадают ими в цель – по вражеским шарикам, таким образом захватывая их.
Но мне противна мысль лечь там, где ходили чьи‑то башмаки. Лучше валяться дома на ковре. Совсем другое дело, когда тебе ставят подножку, и…
Мотаю головой, чтобы вытряхнуть эти мысли.
Говорят, когда планеты в небе выстраиваются в ряд, на Земле происходит чудо. Я не могу двигать планеты. Вместо этого я выкладываю в ряд мои разноцветные шарики и устраиваю подбородок на сложенных руках, глядя на свои сокровища. Есть в них какое‑то затаенное волшебство, хоть одна принцесса и сказала мне, что волшебства не бывает.
Я все равно верю. Немножко.
Кажется, я даже слегка задремала, потому что в какой‑то момент меня подбрасывает на стуле. Верчу головой, чтобы понять, что меня так встревожило. Кажется, это был какой‑то звук. Удар в окно.
Но вокруг спокойно: раскрахмаленные официантки разносят нарядным пани сладости и высокие серебряные кофейники с крохотными чашками, а за окном сыплет белой крупой.
Гляжу на часики и понимаю, что уже немного запаздываю. Но это все же лучше, чем прийти раньше.
Расплатившись, надеваю пальто и берет, ссыпаю шарики в карман и выбегаю из кафе, размахивая портфелем. Если сейчас поспешу, то успею домой к обычному часу.
Обратный путь зеркальный – вдоль по торговой улице, потом у газетного ларька сворачиваю в узкий проулок…