Еще немного – и я спалила бы это место дотла.
Если бы не одно но.
Школа – это всего лишь школа. Здесь нет благородных панночек с такой голубой кровью, что та просвечивает сквозь их фарфоровую кожу. Занятия здесь ведут не бывшие балерины и добрые феи, а совсем простые люди. В обычной школе все не так. А главное – здесь до ужаса шумно.
После оглушительного звонка, от которого разве что кровь не идет из ушей, шум словно приминается, сжимается до низкого пчелиного гула в коробках классных комнат. Он копится, сгущается и, как только заканчивается очередной урок, вырывается из дверей и захлестывает все свободное пространство.
Как звери, выпущенные из клеток, дети начинают носиться, оглашая коридоры воплями; их крики отражаются от стен, как гуттаперчевые мячи, и разом летят в меня, бьют по вискам.
Я пробовала оставаться на своем месте и сидела, зажав уши руками, и ладони становились точно раковины, в которых стонет далекое море. Другие дети становились чайками, топот их ботинок по дощатым полам – ворчанием скорой грозы. Море становилось все ближе, тучи над ним все тяжелели… пока новый звонок не разрывал низкое небо.
У меня стала болеть голова. Раньше я и не знала, что это такое, когда болит внутри черепа. Мама иногда жаловалась, особенно если за окном становилось пасмурно. Я думала, это вроде шишки от удара дверцей буфета. Но все оказалось не так.
От шума я хожу как побитая. Как будто сам воздух вечно мнет и тормошит меня. Внутрь головы точно положили детскую погремушку, и она гремит сама по себе. Когда становится совсем плохо, я кладу голову на сложенные руки и вдавливаю глаза внутрь черепа. Я замираю, и тупая боль замирает вместе со мной. Однажды я не расслышала вопроса учительницы польского, так что она даже подошла ко мне и тронула за плечо. А когда я подняла лицо, она сказала, что я страшно бледная.
Учительница польского совсем молодая и оттого еще добрая. Она помогла мне встать и повела к медсестре прямо на уроке. Вот только проводить меня до конца она не смогла – едва мы вышли за дверь, в классе начал нарастать ненавистный шум. Учительница с каждым шагом нервничала все сильней, даже я заметила, хотя меня мутило от головной боли. Пани сказала мне, куда пройти и в какую дверь постучать, а сама быстро вернулась в класс. Наверное, ее тоже наругали бы. Взрослых ведь тоже ругают те, кто важнее их.
Я шла, держась рукой за стену. Стена была липкой, окрашенной холодной голубой краской до середины высоты, но я не могла не трогать ее, потому что боялась упасть. Вот наконец я оказалась у нужной двери. Постучалась и, услышав приглашение, вошла в кабинет школьной медсестры.
Нежные руки подхватили меня и помогли сесть на кушетку. Резко запахло какими‑то каплями, в мои пальцы с силой вложили стакан с холодным питьем.
Через несколько минут мне стало легче, и я смогла открыть глаза.
Я посмотрела на мою спасительницу – и мир озарился.
Павелек так и не возвращается на урок после драки на крыльце. Когда его нет поблизости, дышится гораздо легче и мне почти не тревожно.
И все же я не хочу здесь оставаться. Когда знаешь, где выход, сложно удержаться от искушения.
Выжидаю три урока, уговариваю себя, как могу. Потерпеть еще десять минут. И еще. И два раза по пять минуточек, ведь это совсем немного. Я не хочу сказать, что дети в обычной школе глупые. Просто в пансионе нас учили лучше. Выполняю задание первой и смирно сижу, сложив руки на парте. Незаметно для всех переставляю пальцы так, чтобы закрыть большую часть ругательств на столешнице, но у меня никогда не получается.
Кошусь на окно и вижу птицу на ветке напротив. Сорока издевательски склоняет черную голову набок, будто интересуется: «И долго ты будешь там сидеть? Жалкое зрелище». Качнув длинным, как нож, хвостом, сорока срывается с дерева и уносится в зимнее небо.
На этом мое терпение заканчивается. Беру тетрадь с выполненным заданием и несу ее к учительскому столу, пока остальные скрипят перьями по бумаге и передают друг другу шпаргалки на смятых листках. Стараюсь не улыбаться, когда говорю учителю, что мне нужно в кабинет медсестры. Мне еще ни разу никто не отказывал. Иногда меня пугает мысль о том, что однажды пани Дворжак или кто‑нибудь другой скажет «нет», а мне будет дурно по-настоящему.
Складываю вещи в портфель, щелкая латунными застежками под косыми взглядами одноклассников. Уж они‑то уверены, что я сачкую. Но мне все равно, в этот момент я неуязвима.
Лампы в коридорах моргают подслеповато, будто я их разбудила. Стараюсь двигаться быстро, но не переходить на бег. Вдоль по узкому коридору, через холл и направо, где ждет меня белая дверь. Я без стука дергаю за ручку, и она беспрекословно отворяется.