5 декабря 1914 г.
Понаблюдав за другими сестрами милосердия, я выделила среди них одну. Зовут ее Агнешка, но это не важно, ведь иначе как Душечка ее никто не называет. С Душечкой все хотят если не подружиться, то хоть поладить. Душечка одновременно везде и всюду, будто какой‑то хорек. Всем заглядывает в глаза, кого подержит за руку, кого обнимет, кому состроит рожицу и рассмешит. Когда она разговаривает с кем‑то, будь то раненый, врач или другая сестричка, всем она заглядывает в глаза и склоняет голову набок, и кажется, будто она по-настоящему заинтересована. Сама она говорит мало, только поддакивает, посмеивается или шутит, но дурой ее не назвать – с работой Душечка справляется ловко, понимает, что к чему. Из чего я делаю вывод: большинству людей важно в общении показать себя, а не услышать другого, и тот, кто позволяет им это, обречен на успех в обществе. Немного улыбок, ненавязчивых касаний, которые я, к слову, еле выношу, – и вы неотразимы. Что ж, попробовать стоит, хотя шутить я вряд ли буду. Мне уже не раз говорили, что чувства юмора у меня нет.
1 января 1915 г. г.
Сегодня крайне удачно вскрыла и продренировала абсцесс на груди молодого офицера, образовавшийся из зараженного осколочного ранения. Осколок вынули, а продезинфицировали подручными средствами с примесью пепла и грязи. Скальпель не дрогнул, даже когда мне на передник брызнул гной, хотя это бывает неожиданно и не слишком приятно. Главный хирург нашего поезда, пан Э., похвалил меня. Это было приятно, хоть я и не надеялась, что меня допустят к чему‑то серьезному после случая с ланцетом. Так оно и было – все перевязки да перевязки, смена швов, новые швы, снятие швов… Я будто швеей работаю!
Но одно дело – управляться со штопкой белья, и совсем другое – с чужой плотью. В момент, когда я прикоснулась скальпелем к нарыву, я отчетливо вспомнила, как вскрывала куколки, которые не пробуждались в срок. Такое иногда бывает, если не выдержать правильную температуру воздуха или влажность, причем влажность даже важнее. Но если тоненькие букашечьи лапки и недоразвитые крылышки в блестящей плазме кокона я рассматривала со смесью восторга и отвращения, то человеческое нутро у меня таких эмоций не вызывает. Точнее, не вызывает почти никаких. Все эти волокна, сосуды, жидкости и слизистые – скучны, как телячья вырезка. Разница лишь в том, что с телятиной единственный риск, что жаркое не задастся.
7 января 1915 г.
Застряли на несколько дней под П., потому как взрывом разбило насыпь, по которой пролегают рельсы. Раненых мы везли до поезда на телегах за многие километры. Было страшно приближаться к передовой, где грохотала артиллерия.
Их лица такие разные, когда они спят без сил, обескровленные. И схожие, когда они способны корчиться от боли, кричать, звать любимых и умолять добить их. Но морфий уравнивает их всех.
18 января 1915 г.
Пан Э. теперь выделяет меня среди прочих сестер милосердия и часто велит проводить ожоговые перевязки первого порядка и ассистировать при сложных операциях. Я учусь у него каждый день, к тому же у него с собой множество сверхценных медицинских справочников, которые он позволяет мне брать и читать. Кроме беспрекословного исполнения всех его приказов, я веду себя в точности как Душечка. Сложно сказать, что сработало в первую очередь, но теперь есть здесь человек, который меня поддерживает.
24 января 1915 г.
Сегодня во время операции мне довелось задеть оголившийся нерв кисти, и пальцы человека, пребывающего в глубоком медикаментозном сне, стали судорожно сокращаться, причем в сознании он бы не был на это способен – не с его ранами. Это впечатлило меня, и после я задала пану Э. вопрос о нервной системе, которую мы мало изучали на курсах и никогда не обсуждали здесь.
К слову, я бы ни за что не подумала, что пан Э. доктор, хирург. Больше он похож на старого морского волка – лысый, с кирпичной кожей и вечно подпаленными усами, потому что он то и дело забывает в зубах папиросу, и та тлеет, пока не занимается волос. Пан Э. крякнул и достал с полки очередную книгу:
«Неврология, моя дорогая Викуша, – это тонкое искусство, подобное настройке струн рояля. Там место тонким пальчикам и артистическому слуху, а не грубой пятерне мясника. Учитесь, моя золотая девочка, учитесь, пока можете!»
И я стала читать. Не знаю, правда, как мне пригодится это здесь, в кроваво-угольном чаду и круговерти обезболивающих инъекций, где проще дождаться, пока умрет, чем вылечить; где вечная усталость собирает твою концентрацию в крохотную щепоть, которую боишься просыпать зря. Но я стала учиться, пусть и теории.
1 февраля 1915 г.
Заподозрив во мне родственную душу, пан Э. стал разговорчивей. Бывает, накладывая швы, он принимается рассуждать о правителях, развязавших бессмысленную и бесчеловечную войну:
«Чем дальше они от людей, тем мельче те им кажутся. Скажем, как муравьи. Как муравьишки, хе-хе… – хмыкает он, делая стежок за стежком. Вообще‑то, это моя обязанность, но иногда он показывает новые способы латать людей. – А чем ближе, тем человеку сложнее навредить, для этого надо все откинуть, как выключить в комнате свет. Никто не смотрит на людей ближе, чем хирурги. Мы глядим под кожу, в самые потроха. Глубже зрит один Господь».
Глубже – это, наверное, в те самые нервы, которые нами движут, и мозг, который посылает им сигналы. Иногда пан Э. говорит и о них:
«Человек, он что скрипка. Война, значит, выкручивает ему колки. Крутит и крутит. Крутит и крутит… Жилы, сосудики кровеносные, кости, нервы. Все это натягивается, перетягивается. Потом или лопается, или у человека трескается гриф. А гриф, Душечка, – это знаешь что? Это сама душа».