Мы беседовали всю ночь. Языком без слов, прикосновениями, ритмами, сжатиями и поглаживаниями. Мои пальцы бродили по его усеянной гематомами коже, они говорили с ним, и он отвечал, как мог. Я не умею плакать освобождающе, но слезы текли и текли, пока бинты на его голове не промокли.
«Тук-тук, я скучала», – говорили мои руки. «Я тоже, Викуша, я тоже», – отвечало его тело. То, что от него осталось. Казалось, я тоже оглохла, вслушиваясь только в него одного, – исчезли чужие стоны, хрипы и шаги, пропал сам поезд, истаял весь остальной мир. Только он и я, я и он. Я уснула, свернувшись калачиком на его полке, обняв его руками за пояс. А проснулась уже у себя – кто‑то перенес меня в сестринский вагон.
Начало ноября 1915 г.
Потеряла счет времени. Кажется, прошло больше месяца. Возможно, ровно сорок дней. Мне сказали, он умер тогда под утро, а беспамятную меня отнимали уже у холодного.
Отказалась от увольнения. Мне некуда идти. Лучше работать.
Ноябрь 1915 г.
Доктор вызвал меня на разговор. До этого мы беседовали только в операционной или перевязочной, а тут такая честь. Он решил поговорить со мной о Бартеке. А я ведь так успешно избегала этой темы.
«Вот что, Душечка. Такова жизнь, пора прекращать хандрить. Да, твое сердечко разбито, но они нынче бьются каждую минуту, а между тем нам еще стольких предстоит спасти».
Я, кажется, пробормотала, что пыталась спасти Бартека, на что доктор покачал своей кирпичной башкой с подпаленными усами:
«Перестаралась ты. Ему нужен был покой и только покой, тогда, может, и выжил бы. А так сердце не справилось. Крови‑то в нем осталось всего ничего, требовалось еще переливание, а оно заходилось, качая ее. Но ты, видимо, думаешь, что это от любви великой. – Его голос зазвучал жестче. – Нет, милая моя, это от великого стресса. У тех, кто так тяжко пострадал, нервы и без того на пределе, а ты им стимуляцию, стимуляцию!»
Далее последовала моя безобразная истерика, которую я не желаю описывать, чтобы не сохранять в памяти этот позорный эпизод.
Когда я умылась, а также окончательно продышалась и просморкалась, доктор сказал:
«Говорил уже, что война больше всего бьет по душе. Хотя когда я это говорил? Год уже минул, а кажется, будто клятая вечность. Столько ребят прошло через эти руки. – Он вытянул перед собой ладони, неожиданно музыкальные для такого грузного мужчины. – И даже тех, кого я залатал кое‑как, исцелить мне не под силу. Они в душе разорваны на части, покалечены в самых недрах сознания, мне туда не залезть ни иглой, ни скальпелем. Может быть, потом, когда вновь настанет мирное время – а оно всегда настает, тут поверим истории, – те парни еще не разрушатся до основания и смогут обратиться к врачам, которые укрепят их струны…»
«А что, если укрепить их заранее? До того как их “струны” перетянутся», – вдруг спросила я. Мысль вылетела изо рта еще до того, как я успела сформулировать ее как следует.
«Ох, Душечка, – грустно усмехнулся пан Э., – до такого медицина еще не дошла. Это вопрос скорее религии и философии. Веры и убеждений. Но пока не науки, нет. Но хватит об этом! Сейчас мы с тобой для укрепления нервной системы чаю попьем, у меня чутка сахарку осталось, – и за работу! Нас люди ждут, живые».
Возможно, он действительно в этом не сведущ. А может быть, и отмахнулся от любопытной девицы, у которой из образования за плечами одни сестринские курсы.
Я записала эту идею, чтобы ее не забыть. Но что‑то мне подсказывает, что она и так меня не покинет.
13 декабря 1915 г.
Завела новую тетрадь для записи наблюдений за восстанавливающимися больными, в вагон к которым меня направил доктор. Он сказал, это пойдет мне на пользу. Как же он прав! Но не в плоскости оптимизма, который может внушать вид выздоравливающих, а наблюдения за симптомами синдрома «перетянутых струн», как я его пока про себя называю. Я расчертила таблицы, в которые буду вписывать внешние повреждения, срок болезни и признаки душевной травмы: нарушение сна, кошмары, тремор, обмороки, слуховые и зрительные галлюцинации, приступы агрессии, направленной на себя и на других. Случаются и попытки самоубийства. Да, здесь не пронаблюдать за ними долго, но это уже заложит фундамент моего исследования.
12 ноября 1918 г.