Империя вампиров

– Oui.

– А ведь ты молился о том, чтобы он сдох в мучениях, шевалье.

Габриэль поднял серые, как сталь, глаза.

– Oui.

– А твоя семья?

Габриэль выдохнул и еще долго не вдыхал. В этот момент он как будто усох, а широкие плечи ссутулились под гнетом лет и потерь.

– Я присмотрелся к останкам отца Луи на священной земле, которая его не спасла, а когда увидел, что к груди он, закрывая собой, прижимал еще одно тело, у меня оборвалось сердце. Труп обуглился, как головня, обтянутая черной кожей, но я догадался, что это девочка. Служка.

– Нет, – прошептал я. – Нет, нет…

Моя сестренка, моя маленькая чертовка. Моя Селин. Волосы превратились в черную солому и прах, а пальцы напоминали сгоревшие хворостинки. Я опустился на колени и закричал так громко, что сорвал голос. Коснулся ее щеки, и та хлопьями разлетелась по ветру. Тогда мне вспомнилось, что я так и не ответил на ее письма.

И уже никогда не отвечу.

Я шел как на эшафот. Люди, что приехали со мной, казались призраками. Помню, кто-то пытался заступить мне путь, а я отпихивал их в сторону и яростно ругался. Спотыкаясь, прошел через пожарище по пеплу и снегу, пока не увидел его, дом моего отчима.

Они лежали во дворе. Да и где еще им было лежать? Едва увидев, как загорелась церковь, в которой была моя сестренка, они уже не могли отсиживаться за запертой дверью. Рядом с отцом на земле валялся его старый армейский меч. Когда я был мальчишкой, отчим казался мне великаном, в тени которого я терялся. Он был не лучшим человеком и не лучшим родителем, но оставался моим близким, и видеть его на земле, сломанного и обескровленного, всего в нескольких шагах от кузницы, которой он посвятил жизнь…

Впрочем, это было ничто. Ничто, по сравнению с увиденным потом. Если вид тела сестренки опустошил меня, то при виде мама я будто треснул, как стекло. Она тянула руку к церкви, глаза ее застыли, а лицо выражало не страх, не боль и не страдания. Это был гнев. Гнев львицы, которой она была и которая стремилась вернуться к горящему детенышу.

В день, когда вернулась Амели, я познал ярость, холоднокровка. Я познал ненависть, но тогда она будто омыла меня и насытила, как святая вода. Точно огонь, ниспосланный небом. И скажу тебе по совести, холоднокровка, в тот день мальчик во мне умер. Будто сгорел с сестренкой в церкви. Меня разрушили. Убили.

Меня, последнего сына Лорсона.

Пока солдаты собирали тела и складывали их на костер, Серорук сидел со мной. Я следил, как пламя пожирает темные локоны на голове моей мама, руки моего отчима, как дым и искры устремляются ввысь, к небу мертвого дня, а Серорук похлопал меня по плечу – неловко, точно отец поневоле.

Изуродованное шрамами, его лицо было покрыто пеплом, пустую глазницу закрывала полоска кожи. Я поднял голову и посмотрел в темноту, на дым от погребальных костров и подумал, что это, может быть, кошмар, и если усердно молиться, то я проснусь.

– Мне жаль, Серорук, – сказал я. – Я столько позволил ей отнять у вас.

– На то была воля Божья, де Леон. Кто мы такие, чтобы знать замыслы Вседержителя?

Я понурил голову.