— Я кому сказала! Только лётом давай. А дома снегом, снегом… Да ты не слушаешь? Не вынуждай, Серьга!
Сережка затаился в себе, так и не выпускал веревки.
— Ах ты сопляк!
Он пластом рухнул от толчка на дорогу, упал неловко и Александра порадовалась: больно упал! Хорошо, боль да зло — они поднимут любого… Теперь побежит, стриганет…
И Сережка, легко ранимый Сережка побежал. Его вскинула с дороги не боль, а обида. А мать, мать глядела вслед и едва сдерживала слезы. Сынок, сынок… Как обморозил ты коленки — кротовое сало надо искать — пользует оно обмороженные места…
Она все труднее тянула сено — большую копну, которая вряд ли кому была бы под силу из поселковых женщин. Все чаще наплывами темнело в глазах, по-прежнему ее не покидала дурнота голода и все также сохло во рту. Она хватала с рукавицы снег, но он только на мгновенье обжигал небо и язык плотным холодом и тут же таял, чтобы опять смениться горькой тошнотой. Теперь, когда Сережки рядом не было, Александра говорила вслух. Хриплым чужим голосом говорила она в лицо Матвея — она уже научилась вызывать в себе образ мужа, четко видеть его перед собой.
— Я, Мотя, ничево, управлюсь. У меня ж не смертное. Ты там выстой, ты, родной, выдюжи!
Матвей с молодым крепким лицом улыбался, что-то говорил. За ним отсветами пожара расплывались какие-то тревожные красные всполохи…
Сразу растворилось оно, исчезло лицо мужа: по видению хлестнул отрывистый, низкий рык. «Это ж гудок…» — обрадовалась Александра, открыла глаза и выпрямилась: заревое вечернее небо плескалось над темными уже снегами.
Дома-а, теперь-то, считай, дома. Скорей бы в тепло, ничего, ничего не надо ей, кроме тепла. Только погоди, баба, померзни-ка еще малость. Сейчас рабочие со смены идут. Нет, не увидят они ее такой уставшей, такой измученной…
Что-то непонятное, что-то смешное, жалкое, нелепое выделывала черная человеческая фигура на синеве вечернего снега. И уж совсем дикое, звериное виделось в тех резких бросках и отскоках, в том изломанном верчении и тоскливом вое собаки… Кто из них кого ободрял в немыслимо диком танце холода? Пролетела мимо запоздавшая на ночлег сорока, увидела беснующихся человека и собаку и с испуганным стрекотаньем шарахнулась прочь. А большая в толстых одеждах женщина все раскачивалась, все приседала, все колотила себя руками в налитых ледяной стужей сумерках и все терла и терла лицо своими большими лохматыми рукавицами.
— Вперед вымчато, Валетка… Да назад-то замчато. Грейся, душа собачья!..
Собрав самые последние силы, она втянула в ограду сани, не ослабляя веревок, надергала охапку сена и, едва передвигая ногами, пошла в стайку.
В теплой, кислой темноте Милка с торжествующим ревом кинулась навстречу. Александра не устояла и грузно, плашмя, рухнула на застывшие котяхи навоза.
Нетель все рвала и рвала из-под нее сухое, легкое сено, ожесточенно перемалывала его и не видела, и не слышала, как обливалась слезами радости ее хозяйка.
Милка опять ударила в бок, требовала отдать сено. Александра с трудом поднялась, держась за стену, вышла из стайки. Небо сияло крупными низкими звездами, и тишина, студеная тишина все густела над огромным заснеженным Причулымьем.
Кончился февраль-метельник.
Где-то в самых первых числах марта распахнулось, наконец, небо, и увидели все, что оно голубое, торжественно высокое. Не просто высокое и голубое, а и теплое.
В полдники начало робко пригревать. Легкой прелью отдавали стены жилых бараков и крутые спуски тесовых крыш, кой-где проглядывали черные земляные завалины, потела дорога, и выпрямлялись, свежели отзывчивые на вешнее тепло вершинки молодых ветел.
На шпалозаводе весна объявлялась зримее, ярче. Вдруг разом тронулись пригретые кучи опилок и закурились острым сосновым запахом, зажелтела на солнце уложенная в клетки шпала, сбросили с себя остатки снега деревянные настилы эстакад и бирюзово вспыхнули на них ровные нити накатанных стальных рельс. Даже заводской гудок стал мягче, степлилась, опала его стуженая зимняя злость.
ebooksa