Разнесся вначале слух, а после и прямо заговорили, что восьмого числа праздновать.
Выходные на заводе обыкновенно не давали. Одиночно отпускали рабочих управить лишь самые неотложные домовые дела. Скажем, посадить и выбрать картошку, урвать у непогоды скошенное сено, погулять денек, если кто с фронта из своих приходил, или уж прокричать скорбный плач, когда почтарка, пряча глаза, приносила похоронную из военкомата.
В пересменку у пилоцеха собралось их человек тридцать — почти все прежнего мужицкого корня, насильно оторванные от земли в начале тридцатых годов. Лоскутовский завод небольшой, в войну молодых мужиков на нем осталось мало, разве что на самых тяжелых работах: на бревнотаске, на табаровке вытащенного из воды леса, на обтеске и укладке шпал, да у станков, на распиле. Мужики были еще в машинном цехе, но все в годах, что машинисты, что кочегары. Содержалось два или три пилоправа, так пилоправы и вовсе из пожилых.
Сидели на шпалах, кому где ловчей сиделось, и ждали Васиньчука с рамщиком Канареевым. Меняли как раз пилы, и что-то там, в цеху, незаладилось.
Александра оглядела собравшихся. Вон, опустив голову, всегда какой-то тихий, сидит здоровенный Григорий Ковалев, занятый укладкой шпал, а рядом с ним Нестер Криворотов. Этот давно уж вяжет тарные пучки. За спинами мужиков дымит крепчайшей махрой шпалотес Данила Мазалев. Он черен волосом, солнце облило его крепкую бороду, и она, аккуратно подстриженная, красиво поблескивает. Ближе к Александре сидели женщины — они всегда на собраниях рядом: Афанасия Лютова, Ксения Карпушева, Мария Прудникова, Верка Спирина, говорливая, с лицом, тронутым оспой, Федосья Захожих, девки: Катя Нефедова, Глафира Криволапова, Вера Белкина и Елена Рец.
Пересменка — это перед вечером, солнце еще светило вовсю. Так оно ярко, по-мартовски светило, хоть глаза закрывай.
Опускали, похоже, головы еще и потому, что стеснялись смотреть друг на друга: наряды-то на них, а батюшки-светы! Да, разом вот так открылось то, как плохо все одеты. А зимой это замечалось мало. Приходили и уходили с завода затемно, работа уличная — нынче метет, завтра пуржит… Правда, днями обедали в столовой, но в полутемной столовой когда приглядываться? Выхлебал скоренько, что плеснут-кинут, и чеши ты скорей на свое место, дружочек-от у заводской трубы вот-вот хрипатый голос подаст. К заводскому гудку прикладывали лоскутовцы свое, устоявшееся. Утром, как первый раз подаст он голос, в бараках ворчали: «Ох, злодей, змей ты подколодный, заорал…» А уж как со смены уходить, после третьего рева: «Ох, ты миленький, загудел!»
Все, все обнажила весна… И рвань, и заплаты, и голодные белые тени в подглазьях: уже недоедают многие, подбирается картошка в подпольях.
Негоже бы прошлое поминать лихом, а только дорога она, правда. Промтовары давались далеко не каждому — тем, у кого дело потяжельше, впрочем работа у всех лесная, быстро горит и верхнее, и нижнее. Был, лежал у многих на черный день довоенный еще запасец одежи и матерьялов, да день-то этот тянулся уже почти два года. Вот и опустело в сундуках и ящиках: одни на муку, на картошку добро у колхозников обменяли, другие себе и детишкам справу пошили, а что получше из зимнего имелось, то ушло подарками на фронт. Вот тоже и тут правда: самим-то ладно, сами абы как, пусть там солдаты не знают в теплом нужды!
Александра сидела чуть поодаль от других. С весной, с солнцем многое женское в ней проснулось. Потому с тоской и оглядывала себя. Полушубочек-то… Так затаскан, что и глядеть бы не глядела. Ага, хуже бы надо да некуда. Был другой, Мотин, да отнесла его подарком. Хотела и этот отдать — ладно еще выглядел, да Баюшев остановил: сама-то в чем, а? Война кончится не днем, не месяцем… В своей наивности Александра во какие глаза на мастера завода подняла. Как так, что не скоро кончится? Начальник-то из району лекцию читал… Покачал головой Баюшев и так горько усмехнулся, что она задумалась, тем глубинным сознанием поняла, что война и вправду надолго. Ладно, завтра фуфайку наденет, фуфайка у нее еще ничего, с осени стираная…
Сидела невсселая Александра и одно ее по-женски утешало: глянется она людям и такая, в чем есть. Канареев, он что на той неделе сказал: во всех, дескать, ты, душенька, нарядах хороша… Понравились, запомнились слова, а Верка их остудила: Васька не свое ляпнул, это ж из школьной книжки, у девчонки своей подслушал! А что, пусть из книжки. Все равно к душе прилегло, как то свежее масло к ломтю хлеба. Эх, горбушечку бы сейчас, живот совсем подвело.
Наконец появились Васиньчук и Канареев, а Баюшев — маленький, какой-то усохший, в неизменной фуфайке и валеных сапогах с галошами подошел раньше и молча курил в сторонке.
На людях директор намеренно прост: помнил, что еще недавно люди знали его рабочим. Умел говорить, сказывалось, что жил с учительницей. Злоупотреблял он, правда, высокой фразой, но в тридцатые-сороковые годы кто же из руководящего состава не грешил этим! Никто не требовал, но ссылка на высокие авторитеты для многих была как бы и обязательной.
— У нас не собрание, никаких протоколов, вопрос один… Мы с мастерами, а затем и в сплавконторе согласовали, так что скажу полномочно… Товарищ Сталин точно сказал, что женщина — большая сила, товарищи! У нас, на заводе, сила — это женщина! И не простая женщина, а женщина-стахановка, уважаемый человек, как, к примеру, Афанасия Лютова… Но вот… поскольку восьмое марта по календарю — женский праздник, решаемся дать всем выходной. Как?..
Рабочие на шпалах зашевелились, к солнцу добавилось тепло их улыбок. Прудникова не выдержала:
— Как из рукава вынул, директор! Спасибо!
Васиньчук хотел еще что-то сказать, но его смутил насмешливый взгляд Лучининой. Он кивнул Баюшеву и прикрыл тяжелые желтоватые глаза.
Мастер погладил плотные, зажелтевшие от табака усы. Ему не хотелось гасить улыбки женщин, но такой уж он был человек, что мысли о заводе, кажется, ни на час не оставляли его. Говорил Илья Афанасьевич тихим, глуховатым голосом.
— Я вот о чем… За праздничный день шпалу-то выдать надо обязательно. Февральский план непогода у нас сорвала, а в марте замыкается квартал. Сказать ли… Директору выговор повесили за февраль, да не в том дело. Война спрашивает строго, и мы, товарищи, обязаны квартал кончить с перевалом за сто процентов. Вот и предлагаю: трое суток до праздника работнуть с полным выкладом!
Уж как повелось, первым из рабочих всегда выступал Канареев. Крепкий, с жарким девичьим румянцем на лице, Василий и говорил горячо.
ebooksa