Чулымские повести

— Все оттуда же, Шурочка, из мангазеи! Нет-нет, да и подкинет один дяденька хлебных талончиков. Я — добрая, не отказываюсь. Я этому дяде так и сказала: любишь любиться — люби и хлебушко носить. Он догадливый: к хлебу-то иной раз и другова чево-нибудь приложит. Сахару, сала вот…

— О-ох, Верочка… — вздохнула в пустой стакан Александра. — Опустила ты себя, вот что!

Спирина выпятила и без того высокую грудь, рассмеялась легко и беспечно. Но слышалась в этом смехе затаенная горечь.

— Что мне, Шурья? Мужика моево убили на фронте, о замужестве теперь и мечтать не мечтай — девкам и тем женихов не хватит… Я Тимкой своим была набалована, совсем-то уж не остужаю себя… Только без пряничка со мной не заигрывай, на голодный-то желудок не потягиват на любовь.

Верка вскинула свою легкую голову и, уцепившись грубыми рабочими ладонями за ребровину столешницы, застучала подшитыми пимишками об пол.

Не цветут цветы зимой, Не поет соловушка. Не вернется милый с фронта, Не надейся, вдовушка.

— Не расходись, Верочка…

Горя много, горя много, Горя некуда девать. Положу горе на полку И не буду горевать!

— Таиску напужаешь, холера! — испугалась Александра.

— Да не-е… — Верка уже лениво разглядывала свои оголенные до плеч руки. — Моя ласкова спит крепко. — Она громко, с потягом тела, зевнула, сцепила над головой ладони. — Эх, мужичка бы счас… Да, Шурья… Эта война вдовушку так испохабила. Не могу я выше себя прыгнуть, не дано мне таких силов. Вот и развязала Верка все узлы…

— А Бога ты не боишься, Верочка?

— Ты, Лучинина, не дотошничай, не подводи меня к этому! — зло вскинула кулаки Спирина и тут же выровнялась голосом. — Знали некие высокие товарищи, что много греховного себе разрешили. Потому и объявили, что Бога нет. А нет Бога — нет совести, а нет совести, то и греха нет, и вытворяйте народы что там хошь…Ну, не будем ходить в лес за дровами… Поважать гостейку питьем боле не стану, да и сама обойдусь таком. Давай-ка, солдатка, лучше в твое заглянем, ты ж погадать, однако, прибежала.

Спирина медленно тасовала истрепанные карты, сочувственно поглядывала на соседку.

— Странная ты баба, Шурья. На людях — царица неприступная, а дома-то, наедине с собой… по мужу вся извелась. Брось! Матвей твой живой, сама здоровехонька, два сына бока подпирают — радуйся! Про себя скажу. У меня куда хужей, а молчу или уж за веселое слово прячусь. Три года мы в соседях, а много ты слышала моих жалоб. А услышала б, так слезой облилась. Впрочем чужие слезы глаз не едят. По Чулыму жили, за Зырянкой. Ага, туда родителей с Алтая сослали. Только малость попривыкли, кинули сюда с мужиком. У меня там, по Чулыму, мать, отец и сын схоронены.

— Так, ты и до Таечки рожала?

— Говорю, парнишка был.

— Болел?

— Голод, тиф в тридцать первом… Я с мужиком тоже бы окачурилась, да нас, молодых, увезли гарь расчищать, все лето мы в отдельности от поселковых и не ухватили тиф. Да, сколько уж годов прошло, а разве такую беду вытравишь из сердца. Одна у меня Таечка теперь, да и та хворая. Да-а… Беда наша и в детях наших не изживется — долго об этом балакать… Вот говорят, что Верка распутная… Ты за стенкой живешь, все слышишь: часто ли я мужиков привечаю? То-то! Ходит один из сплавконторы. Знаешь, из тех у ково седина в бороду, а бес в ребро. Мне мальчонку родить хочется, чтобы к старости сыночек-то подсобным костылем… Только не понесу, однако, от этова начальничка, расплескал он свое… А кто помоложе — спробуй затащи! Боится, затылок чешет, как бы после ево отцом, кормильцем не объявили.

Верка наконец закончила раскладывать карты, допила остатки самогона в своем стакане и, откинув назад голову, диким, плачущим голосом закричала частушку:

Алименты, алименты, Алименты — дьяволы… Через эти алименты Ходят девки яловы!

Спирина помолчала, долгим взглядом посмотрела на Александру.

— Значит, письма долго нет от Матвея… А сердце ничево не вещало? Тут одна знакомая из деревни Игрековой приходила и рассказывала. Ни с тово, ни с сево, вдруг стакан у ней лопнул в шкафу. «Сижу, — говорит, — одинова разу, о мужике своем трепетно думаю, а уж сильно на вечер. С утра я тот стакан в руки не брала. И вот тамотка он и тенькнул. Подошла — глико, двумя половинками раскинут. Ну, думаю, во-она к чему… Известия мне никакова, а после и приносят похоронную».

Они склонились над столом: Александра сосредоточенная, полная ожидания, что скажут карты, а Спирина с намерением угодить потаенным желаниям соседки.