Едва ли не до конца пятидесятых годов на сплавных рейдах Обского бассейна грузили круглый лес на баржи лебедками «системы Мерзлякова». Высоким треугольником в длину баржи поднималась четырехсекционная ферма… Внизу ее на двух площадках понтонов шестерни с поворотными кулаками приводили в движение деревянные круглые валы с системой тросов. Погоняли, бывало, по кругу парнишки-коногоны лошадок, вертелись в вскинутом острие треугольной фермы длинные валы, опускались сверху в воду сдвоенные тросы, длинными баграми подводили на них девки бревна, а затем те же тросы поднимали лесины из воды на баржи, где их растаскивали и укладывали в клетки короткими крепкими баграми дюжие мужики.
И вот до этой первобытной, можно сказать, простоты технической не смогли додуматься инженеры треста «Запсиблеса». Лебедку предложил старый, малограмотный мельник, прибывший на обские берега не по своей охоте в самом начале тридцатых годов. Миллионы рублей прибыли, надо полагать, дали для государства эти простые наплавные лебедки из дерева за полтора десятилетия своей исправной службы. И тысячи работяг носили теплую благодарность Ивану Лупоновичу Мерзлякову за его рацпредложение, которое освободило их от тяжелейшей надрывной работы.[47] Позднее, кажется, в 1946 году лошадок и коногонов-мальчишек сменили моторы.
Начальства на шпалозаводе немного: директор, три сменных мастера да бригадиры или десятники… Недолго думала Александра кому довериться, кому рассказать о своей придумке. Она, эта придумка, уже не давала покоя, тяготила своей необъявленностью, рвалась наружу.
Конторка шпалозавода невелика, можно сказать, маленькая: тесный коридорчик, комнатка для бухгалтерии да кабинет директора. У мастеров была своя рабочая клетушка — это в заводской курилке. Там, за дощатой заборкой, на грубом столишке они и выписывали наряды на зарплату. В курилке и застала Баюшева Александра.
Илья Афанасьевич с дочкой слушал радио. Отец называл свою Машу «репейком» — как выучит уроки, так и бежит к отцу на завод, тут ей все в интерес, особенно в машинном корпусе.
Всегда он так, Баюшев. Поставит левую ногу на лавку, упрется локтем на согнутое колено, выставит ухо к черной тарелке репродуктора и шепчет за диктором слова военных сводок. Сводки в этот сорок третий год были уже и хорошими.
Два сына на фронте у мастера… А еще и потому регулярно слушал он передачи, что ждали рабочие его слов о войне. Радио и электричества в бараках не было — электроэнергии не хватало.
Баюшев нынче в добром настрое. Утихомирил бравурную музыку, что хлынула из репродуктора, потрепал дочурке пышные светлые волосы и наконец-то отозвался.
— Здравствуй! Садись и хвастай… Смена кончилась, болтаешься ты по заводу, а дома ребятишки не кормлены, не поены… Маша, ты иди вон к окну, почитай, а я тут с тетей…
Илья Афанасьевич закурил, присел на лавку и разом посерьезнел.
— Если ты опять насчет немок или со своим — ступай к директору. Да в том и дело, что не лажу я с Васиньчуком, выговаривает, что за других хлопочу.
— Он сам от себя людей отвадил. Пойди, выпроси снега зимой у нашего директора. Даст куму и свату за известную плату… Жалеем, что не ты верховодишь на заводе, Афанасьевич.[48]
— А хитра ты, Лучинина. Давай, гладь по головке — я разомлею… С каким таким неотложным — объявляй!
Она выложила на длинный замызганный стол курилки тетрадный лист. Не тот, первый, что Сережка дал, а, может, уже десятый из числа испорченных.
— Глянь-ка, Афанасьевич. Ты у нас умственный… Играли ребятишки, я углядела, помудровала и вот качнуло меня.
Мастер скособочил седеющую голову, нацеленно воззрился на бумагу и тут же отошел от стола. Устало присел на лавку, лицо его как бы перекосилось от боли.
«Ну вот, одного уже обрадовала…» — испугалась Александра за свое предложение.
Баюшев наконец поднялся, подергал свои светлые усы и виновато признался:
— Тоже мне, мастером называюсь… Устыдила ты меня, Лучинина, страшенно. Где ж моя-то смекалка была?!
— Да Афанасьич! — заторопилась успокоить Баюшева Александра. — С утра до ночи ты на ногах, мало ли у тебя забот. Вон, Марценюк в своей смене. Прибежит, накричится, наматерится, да и сюда, в курилку, в тепло. Выспится, у ново и сердце никогда не болит…