Спирина с завистью смотрела на разносчиц и не удержалась, объявила о своем давнем желании:
— Вот бы мне сюда… Не знаю бы что отдала! Я — быстрая, сломя голову носилась бы с подносом.
— Нет уж, поупирайся-ка ты на Победу, товарка! — грубо оборвала Веркины мечтания Александра. — Неуж изменишь бригаде. Смотри, уйдешь ты в столовку — я и чашку из твоих рук не приму.
Спирина опустила голову, тихо призналась:
— Да, свыклись мы на заводе. А здесь, слышно, угодничай поварихе, гляди в глаза буфетчице преданно, выстилайся перед заведующей. Да и воровать людское обыкнешь. Ишь зады-то налили, коровы! Мало тово, что сами кормятся тут — домой сумками тащат. Верно, Шурья, такое здесь место: стыд последний терять.
— Вот и подумай!
Официантка наконец принесла глиняные чашки со щами. Спирина оживилась, сбросила с головы мужскую шапку.
— Слава те… баланда приспела! Поданы щи — кишки полощи.
Постные щи робко курились сивым парком, сквозь мутную жижу проглядывали листки зеленой мороженой капусты. Картошки в варево клали мало, а сдабривалось оно, как и второе блюдо, пятью граммами постного масла. Мелкие жиринки желтым ободком предательски осаживались по краям чашки, на черенке ложки и поднимали досаду. С той же ложки слизнешь масло, а из чашки-то как?
Заводские торопились с обедом, каждому хотелось еще и посидеть до гудка в жаркой курилке, а потому со щами управлялись скоро: уркали жижу через край. На второе чаще подавалась тушеная, тоже мороженая капуста или брюквенная каша. На раздаче в бурой сладковато пахнущей размазне обязательно делалась вмятина и тут уж светлый глазок постного масла радовал своей доступной целостью.
Верка отлила из бутылки в суповую чашку Александры молока и вздохнула: опять Лучинина с едой тянет.
— Севодня, однако, Серьгин черед?
— Серьгин. И где он забежался, где ево лешаки носят!
То и дело с визгом открывалась стылая дверь столовой и, прорывая белый крутеж морозного пара, к столам обедающих серыми тенями шмыгали маленькие фигурки детей.
— Уж все вроде, объедалы пришли… — Спирина оглядела ровно гудящий зал. — Шурья, остынет у тебя баланда. Да он заигрался, может, Сережка.
… Мясо, какое было с начала зимы — давно съедено, сильно убыла у лоскутовцев всегда неурожайная на заливных землях картошка, подобрались огородная солонинка и всякие другие летние припасы. Вот и забегала ребятня к папке или мамке в заводскую столовку. Дети! У кого не обмякнет сердце, глядя на бледное, голодное личико ребенка? Потому и делилась с малыми баланда и та же брюквенная каша. Скормит вот так родитель половину обеда и пойдет полуголодный лес ворочать. Лес!
Александру тоже к весне поджало. Мясо продала, денежку припрятала — нетель она после купит, а то малое, что для себя от Милки осталось — съели, и вот уже неделю как Сережка с Бориской по очереди объедают в столовке мать.
Голодный, он стоял у дровяного сарайчика столовой — дальше ноги не шли.
Он давно продрог в своей старенькой шубейке, но не торопился к высокому крыльцу столовой, не решался войти в нее.
Обострила нужда и ум, и глаз парнишки. Стал Сережка много приглядчивей, вдруг увидел, как трудно живется матери. Работает, слышно, за двоих, а кормежка-то! Лицом опала, да и вообще стала какая-то непонятная. Писем от папки нет… Но и похоронки нет! Зачем же так изводиться. Придет с работы и все глаза прячет, ходит по бараку так, будто чего боится. А зачем карточку отца сняла со стены. Напугала нынче утром. На завод уж собралась, только и осталось, что подпоясаться. Подошла, уцепилась за его плечи и спрашивает чужим голосом:
ebooksa