Пристальней других пригляделась к Александре Аксинья Карпушева. Ну, мужик замолчал, конечно, и нехватки скрутят кого хошь… Однако угнетается баба чем-то и другим, видно же! Что же ее точит? Посидеть бы вместях, авось и объявится тот червь. А как в советном слове она нуждается — как не помочь!
Нашлась зацепочка для разговора. В обеденный перерыв, в столовой, Аксинья этаким легоньким голосом попросила:
— Мы с тобой, Шура, во вторую смену завтра. Не откажи, подмогни перебрать картошку. Да та и штука, что Ваня днем в сапожной, а малым — где им поднимать полны ведра! Я ж под кровать ссыпать буду.
Ну, подсобить так подсобить. Догадается, поди-ка, Аксинья, накладет той же картошки. Все не куплена, все давай сюда.
Карпушева жила, пожалуй, на особицу в поселке. Жила без мужа — до войны еще помер, четырех сынов поднимала, а вот завидовали же ей и замужние, и менее детные одинокие бабы.
Все делалось, все управлялось у Аксиньи как бы само собой. У нее и в огороде родится, и сено она накосит и смечет вовремя. До зимы успеет сухонькими дровишками запастись, ту же стайку обмажет глиной и тепло корове… Нет, никто со стороны Аксинье не помогал, все сама да ребятишки. Вот хотя бы и ребятишки… В мать пошли — ухватистые. Другие мальцы — поглядишь летом, шкуру на солнце днями жарят, а сироты то на Чулыме, то на озере Пожильде промышляют, и рыба в бараке у Карпушевой без переводу. Мало того, на зиму кошель-два впрок насушат и после, в супе, дорога она, рыбка. Опять же и ягод разных осенью натаскают. Кому-то дождик, кому-то холодно, а Аксиньины сыновья все по кустам лазят и одной только смородины в сельпо сдадут немало ведер. Сдадут, и бери-ка ты, мать, в том сельпе — ягода в госпитали шла — нитки, иголки, мыло, муку пшеничную, а то и ситочки на рубахи, как есть он, товар, в лавке.
Вот так и жила Аксинья — жила по давней дедовой мудрости: потопашь — полопашь! Ну и тем еще Карпушева на славе, что блюла себя. Овдовела в тридцать восемь лет и никаких там шалостей. Легко ли бабе гасить в себе естество женское, легко ли нести тот тяжкий крест верности мужу. А несла и дождалась награды. После уж, когда вошли в лета дети — второй, Иван, в сорок четвертом погиб под Ленинградом, да оглянулись, сказали с гордостью самое дорогое для матери: святая ты у нас, мама!
Она, Карпушева, тут же, на Чулымской жила, ее барак правую сторону улицы открывал. Это как от шпалозавода Проходной идти.
… В подполье с лампой полезла хозяйка, а принимала наверху и ссыпала картошку Александра. К внутренней стороне деревянных ножек кровати поставили на ребро две горбылины — так не рассыплется, не раскатится картошка по полу.
— Крупная она у тебя! Да ты на землю-то навозу кладешь, как постель стелешь…
— Как не кормить землицу — надо. Ты, Шура, устала, полезай сюда, отдохни.
С пустым ведром Александра проворно спустилась в подполье и огляделась. Вот и тут у Карпушевой все обихожено. Нутряные завалины с опилками забраны широко, продуха не кой-чем заткнуты, а замазаны — тепло в подполье. И ямка для картошки легкими горбыльками обнесена, приступочки покрыты досочками — все как следует сделано.
— С чево она мокнет у тебя?
— Дак осень-то была, помнишь? С костром копали и в ладони дули. Сырую засыпали. Да и летом мокреть долго стояла. То и портится.
— А все равно хватит вам до новины.
— Должно бы хватить…
На бровке ямы ровно горела лампа и мягко освещала женщин. Они были очень похожи друг на друга, Аксинья и Александра. Обе рослые, плечистые, с черными глазами. Даже лица их разнились мало. Женщины знали об этой похожести, которая негласно сближала, роднила их. И, может, потому они, как сестры, охотно делились всем. Их только то и разделяло, что младшая Александра звала Карпушеву тетей Синой.
— Ты что же ходишь сама не своя? Ты, дева, не убивайся, объявится твой Матвей. Вот мне планида выпала: то память мужа берегла, а теперь старший, Александр, в боях, осенью Ваню призовут… Детей горше, чем мужа хоронить, случись что — двоих мне оплакивать… И то помни, рук сейчас опускать никак нельзя. По нашим-то шпалам поезда идут на фронт… Ну, что я тебя шпыняю, ты на Победу боле моево кладешь. И во всем остальном без упреку. То и говорят: Лучинина, как та изюмина в черном хлебе… Только берегись, на сладкое да на чистое многие падки. Как доймет тебя бабье, да оступишься — после не то в горсть, в пригоршни плакать придется.
— Тетя Сина… — Александра качнулась назад, привалилась к завалине, спрятала лицо от света. — Не возноси меня, не стою тово. Это ты у нас в поселке ни в чем не повинна. Всю неделю к тебе собиралась. А ты сама сдогадалась, позвала, придумала для меня заделье. Прости греховодницу, я ж Матвею измени-ила-а…
Будто бичом кто опоясал плечи Карпушевой: сжалась она и даже голову куда-то в сторону удернула.
ebooksa