На всю жизнь потом запомнил он эти считанные минуты своего стояния у прилавка, минуты своего унижения.
Парнишка выжидающе замер.
Круглое, розовое лицо Потаповой взглянуло на него тихими сытыми глазками.
— Нет, Сережа, не могу дать хлеба. Ты же получил на сегодня паек. Иди в класс. Уроки ты выучил?
Он весь как-то переломился в своей старенькой, залоснившейся шубейке, вскрикнул тонким сдавленным криком и, не помня себя, выбежал из магазина.
Уже в школе в темном углу большой раздевалки уткнулся в холодную промороженную стену и заплакал. Конечно, не обязана Ия Александровна давать ему хлеб. Так, поговорила бы о школе — мало ли о чем. Отказала, будто и не знает его! Многое в эти минуты поднялось в Сережке. Все накопленные за войну детские боли и обиды. Мать они с Бориской объедают, а работа у нее тяжеленная. Папка не пишет, может, убитый лежит на снегу, может, ветер и волки над ним…
Он плакал навзрыд, плакал безутешно, как могут плакать только дети. И не видел подошедшего директора школы.
Участливый голос Филиппа Васильевича Рыбалова только добавил слез.
— Ты что, Сереженька. Похоронная от отца?
Он не понял, спрашивал директор или уже утверждал беду. Вскочил и застучал своей фанерной сумкой о скамейку.
— Живой мой папка! Живой!
— Хорошо, хорошо-то как… — успокоил Рыбалов и по-отцовски мягко погладил парнишку по плечу. — Нельзя так, мы уже большие…
А Сережка, дергаясь от икоты, истерично кричал:
— Я, я… буду учителем. И не таки-им!
Директор видел из окна своего кабинета, как Лучинин выбегал из магазина, он догадался, что произошло там.
… После говорили, что Рыбалов два дня обивал пороги у директора Усть-Чулымской сплавной конторы, в чье ведение входил поселок. Вскоре на больших переменах школьникам стали выдавать по маленькой пышной булочке из хорошей белой муки. Помнится, весила она пятьдесят граммов.
Первую булочку Сережка отнес матери.
Она надкусила ее и заплакала.
Провожала Александра Матвея на фронт, и сказал он ей напоследок — это уж как совсем-то проститься. Весь натянутый, прижимисто обнял, бледным лицом надвинулся, в темных глазах мешались боль и стыд. И верхняя, влажная от поцелуя губа чуть вздрагивала.
— Ну, Саша, не в обиду говорю. Не сказывал я тебе преж, нужды не было… Знаешь, куда иду. Я свое исполню, знаю долг русского, а и ты тут не покривись.
ebooksa