Господи, значит не кинуться ей в ноги мужа, не виниться перед ним в своей бабьей слабости. Не прощеным грех-то ее останется…
И невольно вспомнились слова Аксиньи Карпушевой: «Пал, так целуй мать сыру землю да становись на ноги!»
Так, так… Только упала-то тяжело, на кого бы опереться, на кого?! На Бога! Верно, только к нему и припади со слезой, с покаянной исповедью.
Теперь, в войну, когда каждый увидел очевидную ломкость многих личных своих надежд, когда каждый познал боль кровных утрат, когда о смертности, о беззащитности отдельного человека думалось ежедневно, когда горе было познано до его первородных глубин, когда, наконец, пришло отрезвление от наносной самонадеянности — многие, особенно женщины (они всегда принимают на себя большую часть людских бедствий), вспомнили, опять заново познали цену народных примет, дедовских поверий, поговорочной мудрости, а главное — инстинктивно многие потянулись к Богу за Отчим утешением, за духовной силой, за той мыслимой надеждой, без которой так трудно человеку.
Пришла к Богу и Александра. Впрочем она всегда помнила о Боге, и глубинная память о нем то затаенно, то открыто всегда жила в женщине.
Александра в своей душевной щедрости никогда не терпела внутреннего одиночества, ей всегда требовался не только равный себе, но и тот, кто был неизмеримо выше ее во всем. И перед его вселенской силой, — считала она, — перед его непорочной святостью надлежало смиренно преклоняться. Признавая, по-своему чувствуя Бога, Александра, однако, редко молилась, редко обращалась к нему, возможно потому, что не знала страха виноватого человека. Да и откуда быть страху, если живешь чисто?
Страх пришел недавно, после той ночи с Бояркиным. Теперь Александре предстояло упасть на колени, познать лик другого Бога — Бога гневного, наказующего. И женщина пугалась, медлила с открытым покаянием. В этот последний месяц она жила в смятении и растерянности.
Все осложнилось для Александры. Вдруг увиделось, с испугом узналось, что так недоступно высоко поднялся над ней, грешной, ее муж, что теперь она перед ним — живым или мертвым, только постыдной грязью.
… Она шла, не смея вызвать образ мужа перед собой, теперь он стал пугать ее. Ровным сильным шагом месила сапогами раскисшую дорогу и шептала слова, что пришли как приговор, как первое наказание из тех, которые надлежит принять ей: «Каждый бы час жить тебе с оглядкой на Матвея. Забывалась ты… Вот и ушел муж вперед, а тебя вишь какое путо держит. И не догнать, не поровняться…»
Бежал впереди Валет, по-прежнему шумели оседавшие снега, и с тем же тонким стеклянным звоном тихо журчали в логовинах ручьи — пожалуй, довольная подходила Александра к райцентру, наговорилась она с собой вдоволь.
Солнце встало, легко выписывало свою круговину по весенне-чистому голубому небу.
Воскресный базар уже начался. На небольшой покатой к Оби площади с обезглавленной каменной церковью медленно шевелилась грязно-серая толпа, шевелилась как-то вяло и почти молча.
Вспомнились Александре иные, довоенные базары, она не раз ходила на них и с отцом, и с Матвеем. Бывало, как бы по согласью приоденется пришлый народ. Бывало, весело шла торговля — держался еще на районном Торжке дух старых годовых ярмарок.
Видно, навсегда утратилось прежнее.
Возле наглухо заколоченного деревянного киоска — до войны медовуху в нем продавали, и Матвей уж никак не обходил киоск, торчала высокая грузная фигура милиционера в черном полушубке. И, помня о грозном блюстителе порядка, люди сдавленными голосами назначали цену, торопливо платили и прятали деньги, суетно перекладывали покупное и как-то воровато уходили с площади.
Сразу виделась, тотчас бросалась в глаза эта тихая, но нахальная жадность, которую подняла на базарах и толкучках война. Александра вздыхала: как теперь портится народ дешевым рублем, этой дороговизной…
— Почем молоко, баушка?
— Дак, поди-ка не знашь… Четвертна за литру.
— Ты, деда, за сколь муку продаешь?
— А четыреста целковых за пудовочку. Навяливать не буду, сама видишь, что мучка первый сорт… — гудел могучий старик у больших санок с мукой.
ebooksa