Посещение Жанны в тюрьме Иоанном Люксембургским теперь можно датировать 13 мая: из счетов мажордома Уорвика, найденных в Англии Режин Перну, явствует, что в этот день Иоанн Люксембургский был на парадном обеде в Буврейском замке в Руане вместе с двумя сопровождавшими его рыцарями (один из которых был, очевидно, Маси), со своим братом Людовиком, с Кошоном, с епископом Нуайонским и другими лицами («Ревю де Пари» за июнь 1960 г.). Вряд ли, однако, можно согласиться с Режин Перну, предполагающей, что при этом были приняты какие-то особо важные решения относительно Девушки: всем ходом процесса её судьба к этому моменту была уже предрешена.
X
Первый допрос обвиняемой был назначен на 21 февраля, 8 часов утра. Священник Массье, исполнявший при церковном трибунале обязанности судебного пристава, накануне оповестил её об этом в тюрьме. Согласно его донесению Кошону, она ответила, что «охотно предстанет перед судом и будет отвечать правду на вопросы». Но она тут же перешла в наступление, поставив под сомнение законность трибунала: «Она просит, чтоб вам было угодно вызвать столько же духовных лиц с французской стороны, сколько их есть со стороны Англии». Наконец «она смиренно попросила, чтобы ваше преосвященство разрешили ей завтра утром пойти к обедне перед тем, как предстать перед вами, и чтобы я непременно вам это передал».
Вопрос о составе трибунала вообще не был принят во внимание. Просьба пойти к обедне была рассмотрена и отклонена «ввиду преступлений, в которых обвиняется эта женщина, в частности, ввиду непристойности её одежды, в ношении которой она упорствует». И дальше в течение всего процесса на её мольбы позволить ей пойти в церковь и причаститься ей будут отвечать, чтоб она сначала отказалась от своей мужской одежды, т. е. признала бы, что не имела права её носить; и в течение всего процесса она будет отвечать, что надела эту одежду для служения Богу и ещё не имеет права её снять.
На это первое заседание собралось 42 человека, чтобы её судить. В тексте процесса перечень их имён и званий занимает почти страницу печатного шрифта. Чтобы разместить их всех, местом заседания была выбрана королевская часовня Руанского замка. В центре, на возвышении, восседал епископ Бовезский; у его ног нотариусы вели протокол; остальные члены суда и асессоры длинными рядами расселись по сторонам. Девушку посадили напротив епископского трона. В первый раз за три месяца она была, по крайней мере, не в цепях.
«Мы начали с изложения того… как слух о её многочисленных действиях, оскорбляющих католическую веру, распространился по всем королевствам христианского мира и как недавно светлейший и весьма христианский король, государь наш, передал её нам, дабы мы вели против неё процесс о вере».
Как показал впоследствии Массье, она сказала как-то в самом начале процесса— вероятно, именно в этот момент: «Вы мой враг – и вы меня судите…» Кошон, по словам Массье, сказал в ответ то, что и стоит в самом протоколе, только в несколько более приличной форме: «Король велел мне вас судить, я это и делаю».
Сразу после этого вступления завязался первый упорный бой. Когда Кошон, следуя нормальной инквизиционной процедуре, потребовал от неё присяги в том, что она будет отвечать всю правду на все вопросы, она ответила:
– Я не знаю, о чём вы будете меня допрашивать. Может быть, вы будете спрашивать меня о вещах, которых я не должна вам говорить.
Она ясно понимала, что трибунал будет добиваться шинонской тайны, и решила непоколебимо, что ни в коем случае не скажет им о тайных сомнениях Карла VII в его собственном наследственном праве; с другой стороны, она добровольно связала себя обетом не говорить никому о той славе, которая её осияла в глазах короля. Но и помимо шинонской тайны она понимала, что её будут допрашивать о её видениях, и чувствовала, что не может об этом говорить без особого «разрешения от Господа» – по самой простой, элементарной причине: говоря словами Жерсона, «это чувствование и знание таково и столь тайно, что словами его нельзя показать». Она сама, по-видимому, даже смущалась этой невозможностью точно описать, что, собственно, она видит, она просила Бога помочь ей в этом, но наряду с тем, что она постепенно рассказала «так достоверно, как могла», текст процесса до конца пестрит местами, свидетельствующими о несказанности её видений.
Трибунал настаивал на принесении присяги. Она осталась при своём:
– Относительно моих отца и матери и всего того, что я сделала, когда была во Франции, охотно присягну. Но об откровениях, которые были мне даны от Бога, я никогда не говорила никому, кроме одного короля; этих вещей я не открою, даже если мне отрубят голову, потому что я их получила через видения или через мой тайный Совет… Через восемь дней я буду знать, должна ли я действительно их открыть.
Судьи горячились и шумели, находившиеся в зале представители английской власти тоже начали подавать голос. Возможно, что она в эти минуты впервые сказала фразу, которую, по показаниям Массье, она не раз повторила в ходе процесса:
– Дорогие отцы, не говорите все сразу…
Во всяком случае, трибуналу оставалось выбирать: или вообще отказаться от приведения к присяге, или принять присягу в урезанном виде. Кошон предложил ей присягнуть, что она будет отвечать правду обо всём, что относится к вере.
Тогда «оная Жанна встала на колени, положив обе руки на требник, и присягнула, что будет говорить правду на все вопросы, которые ей будут ставить относительно веры, но вышеупомянутых откровений не скажет никому».
На этом она будет стоять до конца: о том, КАК ОНА ВЕРУЕТ, она готова отвечать, но кроме того есть вещи, которых она не скажет никогда. И тот факт, что она с самого же начала заявила это в своей присяге, был судьям неприятен настолько, что они на этом месте в своём официальном латинском переводе прямо фальсифицировали первоначальный текст, лишь теперь ставший доступным благодаря изысканиям о. Донкёра.
Трибунал перешёл к установлению личности.
– В моём краю меня звали Жаннеттой, Жанной с тех пор, как я пришла во Францию.
ebooksa