Последней перед переездом с правой стороны стояла хата Петрика Лося. Хата старосветская: глухой стеной на улицу, на железную дорогу, окнами — на огород. Но не этим она обращала на себя внимание. Усадьба Лося была словно зеленый остров. Она украшала всю серую, бедную зеленью улицу.
В большом Петриковом саду росло все: красные, мелкие, вроде девичьих монист, райки, медовые груши-фунтовки, яблоки «цыганки», висевшие на дереве чуть не до самой зимы. Вдоль межи широкого, на полверсты, огорода стояли пышные, кудрявые березы. Под ними, особенно после затяжных моросящих дождей, вылезали из земли, словно в лесу, сыроежки, подберезовики, и огромные, как зонтики, мухоморы.
На улице, перед двором Лося, росли четыре тополя. Их Петрик посадил, когда был еще молодой. В тени деревьев, на мураве всегда располагались прохожие. Деревенские девчата, идя в местечко, прихорашивались, обували высокие ботинки. Дядьки, которым предстояло ехать дальше по железной дороге, распаковывали белые льняные торбы и неторопливо начинали завтрак или обед. Вечером после работы под тополями собирались наши отцы — поговорить, покурить.
Мы, детвора, гордились тополями, таких не было на всей улице. Весной сбивали с них майских жуков, лазали на деревья глядеть, не гонят ли с пастбища стадо. В летний полдень любили лежать в тени, следить за железной дорогой и рассказывать по очереди разные истории. Старший и самый остроумный из нас, которому по праву принадлежала роль заводилы, был Хведька Бобров, сын кондуктора. Он просвещал нас относительно того, как построен этот свет и что в жизни самое главное. Самым главным Хведька считал необходимость что-нибудь изобретать.
— Паровоз выдумал Стефенсон, — глядя в небо, сообщал Хведька, когда через закрытый шлагбаумами переезд грохотал товарный состав.
— А где он теперь, этот Стефенсон?
— Умер давно. Он жил сто лет назад.
— А кто придумал самолет? — донимали мы Хведьку.
— Братья Райт.
— А они живы?
— Один брат умер, а другой жив. Только он уже совсем старый.
— А пароход кто изобрел?
— Фультон.
— А он умер?
— Умер.
Хведька любил показать, что знает все на свете, форсил своей сообразительностью и на бесконечные наши вопросы отвечал как бы нехотя. А нам было странно и немножко страшно: умные такие изобретатели, которые все умели, вдруг умерли. Почему они не придумали лекарств, чтобы никогда не умирать? Зачем вообще живут на свете люди? Чтобы умереть? Впрочем, долго рассуждать про смерть не приходилось. Были дела более неотложные. Самое главное из них — сад.
К саду Лося мы боялись даже приблизиться. Если и перепадали нам яблоко или груша, то из рук наших матерей, которых вознаграждала за их услуги сама Лосиха. Не знаю, почему мы ни разу не залезли в этот сад… Может, потому, что Лосиху все наши матери считали женщиной праведной жизни. Она всегда знала, какой когда праздник, о ком какую надо заказать молитву в церкви, какой травой лечиться от живота, от ревматизма. А может, причина была самая простая: там, где живут, стараются шкодить поменьше.
Воровать яблоки мы ходили на другой конец местечка, где был больничный сад. Его сторожил глухой на оба уха сторож Гагуля. Днем, когда мы наполняли пазухи ранетами и белым наливом, он беспробудно спал в шалаше. Гагулю с работы не снимали, хотя к концу лета все деревья, стоявшие ближе к забору, мы обирали начисто.
С нами заодно бегал Есип, сын прачки Румбы, широколицый, веснушчатый парень, который всегда хотел есть. Яблок он срывал больше всех и мог их грызть, не набивая оскомины, хоть целый день. Все говорили, что его отец — Лось. Поэтому почти каждый день мы выспрашивали Есипа:
— Вчера ночью Лось к вам приходил?
ebooksa