На третий день после того, как она отправила письмо, Дороти пошла в деревню на почту осведомиться, нет ли письма для неё. Почтальонша, дама с лицом таксы, выражавшем полное презрение к сборщикам хмеля, холодно ответила ей, что никакого письма не пришло. Дороти была разочарована. Какая жалость – может, его задержали на почте… Впрочем, это неважно. Ведь завтрашний день скоро наступит – придется подождать ещё один день.
На следующий вечер она пришла снова, вполне уверенная, что теперь-то письмо уже пришло. Письма всё ещё не было. На этот раз у неё появились опасения. На пятый вечер, когда письмо так и не пришло, опасения перешли в страшную панику. Она купила ещё одну пачку бумаги и написала огромное письмо, использовав все четыре листа. Дороти вновь и вновь объясняла, что произошло, и умоляла отца не оставлять её в таком положении. Отправив письмо, она решила, что теперь будет ждать целую неделю, прежде чем пойти на почту.
Это было в субботу. К среде её решимость иссякла. Когда гудок возвестил об обеденном перерыве, она заторопилась на почту. Почта была в полутора милях, а это означало, что она останется без обеда. Придя на почту, она смущенно подошла к прилавку, боясь произнести слово. Собакообразная почтальонша сидела в своей зарешеченной клетке в конце прилавка, проверяя цифры в длиннющей бухгалтерской книге. Она бросила на Дороти взгляд исподлобья и продолжила свою работу, больше не обращая на Дороти никакого внимания.
У Дороти заныло под ложечкой. Стало трудно дышать.
– Для меня есть какие-нибудь письма? – удалось ей выговорить в конце концов.
– Имя? – спросила почтальонша мимоходом.
– Эллен Миллборо.
Почтальонша на секунду повернула свой длинный нос таксы и бросила взгляд через плечо на отделение «М» в ящике не разобранных писем.
– Нет, – сказала она, возвращаясь к бухгалтерской книге.
Дороти каким-то образом удалось заставить себя выйти на улицу и направиться к плантациям хмеля. Вскоре она остановилась. Страшное чувство пустоты в области желудка, вызванное отчасти голодом, дало понять, что она слишком слаба, чтобы идти дальше.
Молчание отца могло означать только одно: он поверил рассказам миссис Семприлл. Поверил, что она, Дороти, сбежала из дома столь позорным образом, а теперь лжёт, чтобы оправдаться. Злость и отвращение не позволяют ему писать ответ. Единственное, чего он хочет, это избавиться от неё, ничего больше не слышать и не знать о ней, хочет, чтобы это скандальное дело было закрыто и забыто.
После этого она не может поехать домой. Она не решится на такое. Теперь, когда она увидела, каково было отношение отца, у неё открылись глаза. Как опрометчиво приняла она решение!
Но что тогда? Остаётся только прямо сейчас… да, прямо сейчас, уехать в какое-то другое место, большое, чтобы можно было там спрятаться. В Лондон, например. Туда, где её никто не знает и где при виде её лица и при упоминании её имени у людей не будет включаться цепь грязных воспоминаний.
Когда она так стояла, из деревенской церкви, что была за поворотом дороги, раздался звон колоколов, Звонари забавлялись, вызванивая «Пребудь со мной», словно кто-то подбирает одним пальцем мелодию на фортепиано. Но теперь «Пребудь со мной» вызвало воспоминание о воскресном перезвоне: «Ох, дай моей жене покой! Напившись, не дойдёт домой!» – точно также звонили колокола в Св. Этельстане три года назад, перед тем как их отвязали. Жалом вонзился этот звук в сердце, наполнив его тоской по дому, вернув череду живых воспоминаний: запах от котелка с клеем в оранжерее, когда она готовила костюмы для школьной постановки, чириканье скворцов у окна её спальни, прерывавших её молитву перед святым причастием, печальный голос миссис Пайтер, отчитывающейся о болях в спине и ногах и проблемы со снятыми колоколами и долгами в магазинах, и заросший вьюнками горох – все многочисленные, неотложные детали её жизни, сменявшие друг друга в промежутке между работой и молитвой.
Молитва! На какое-то короткое время, возможно, на минуту, мысль о ней поглотила Дороти. В те дни молитва была основой, центром всей её жизни. В горе и в счастье – первое, что она делала – было обращение к молитве. И она поняла – впервые сейчас эта мысль пришла ей в голову, – что с тех пор, как она покинула дом, она не произнесла ни одного слова молитвы. Даже после того, когда память вернулась к ней. Более того, она осознала, что у неё нет ни малейшей потребности в молитве. Она механически начала шептать слова молитвы, но почти сразу же остановилась. Слова казались пустыми и бесполезными. Молитва, которая всегда была для неё опорой в жизни, больше не имела никакого значения. Она зафиксировала в голове этот факт медленно бредя по дороге, и зафиксировала его быстро, почти непроизвольно, как будто, проходя мимо, просто что-то увидела, – цветок на опушке или переходящую дорогу птицу, – то, что попало в поле её зрения и ушло. У неё даже не было времени обдумать, что бы это могло значить. Факт этот был вытеснен из её сознания другими важными на данный момент вещами.
Теперь нужно подумать о будущем. Сейчас она ясно поняла: необходимо решить, что делать дальше. Когда сбор хмеля закончится, ей нужно будет ехать в Лондон, написать отцу опять, попросить денег и одежду. Ибо, как бы зол на неё он ни был, она не могла поверить, что он оставит её в безвыходной ситуации. А потом она начнёт искать работу. Она так плохо знала жизнь, что в страшных словах «искать работу» она не слышала ничего страшного. Она знала, что у неё достаточно силы и желания, знала, что она способна выполнять разные виды работ. Она может быть гувернанткой, например. Или нет, лучше уборщицей или горничной. Не было такой работы по дому, которую она не могла бы выполнить лучше, чем прислуга. Более того, чем ниже будет её социальный статус, тем проще будет скрыть прошлое.
В любом случае, отцовский дом для неё теперь закрыт. Это ясно. С этого дня ей придётся самой добывать себе на пропитание. Приняв такое решение, но очень смутно представляя себе, что это значит на самом деле, она ускорила шаги и вернулась на плантацию вовремя, к началу послеполуденной смены.
До окончания сезона сбора хмеля оставалось немного времени. Через неделю или около того Кеарнз свернёт свои дела, кокни поедут на поезде для сборщиков хмеля в Лондон, а цыгане поймают своих лошадей, соберут кибитки и отправятся к северу, в Линкольншир, выпрашивать работу на картофельных полях. Что же касается кокни, так они к этому времени уже наработаются вдоволь на хмеле. Они уже ждут не дождутся, когда вернутся в свой любимый старый Лондон, с его Вулвортами и магазинчиком Фиш энд Чипс на углу, где не будут больше спать в соломе и где у них не будут слезиться глаза от дыма, потому что никто не будет жарить бекон в жестянках. Сбор хмеля был для них отдыхом, но отдыхом, окончание которого ты ждешь с нетерпением. Ты приехал сюда повеселиться, но возвращаясь домой, веселишься ещё больше и клянёшься, что больше никогда не поедешь собирать хмель. Но это – до следующего августа, когда забудутся все эти холодные ночи и мизерная оплата, и больные руки. А запомнятся только блаженный послеполуденный отдых на солнце да ночные красные костры в лагере, когда пили пиво из каменных кувшинов.[40]
Утра становились мрачные, как и положено в ноябре: серое небо, первые опадающие листья, зяблики и скворцы собираются в стаи, готовясь к зиме. Дороти уже ещё раз написала отцу с просьбой выслать денег и одежду. Он оставил её письмо без ответа, не написал ей и никто другой. В самом деле, никто, кроме её отца, не знал её адрес. Но она почему-то надеялась, что мистер Уорбуртон может ей написать. Мужество почти оставило её; особенно когда она по ночам, лежа без сна в этой ужасной соломе, думала о будущем, столь неопределённом и зловещем. Она собирала хмель с некоторого рода отчаянием, с какой-то неистовой энергией, с каждым днём всё лучше понимая, что каждая горсть хмеля – это ещё одна частичка тех денег, которые отодвигают от неё голодную смерть. Дифи, её партнер по коробу, тоже, как и она, старался опередить время, ибо это были последние деньги, которые он мог заработать до начала следующего сезона сбора хмеля. Сумма, к которой они стремились – пять шиллингов в день, то есть тридцать бушелей на двоих, однако на практике не было и дня, когда у них это получалось.
Дифи был странный старикан; как партнёр по работе не выдерживал никакого сравнения с Нобби, и всё же не так уж и плох. По профессии он был бортпроводник, но уже многие годы бродяжничал. Глухой как пень, он, тем не менее, в беседе был, что твоя тетушка мистера Ф.[41] К тому же он был эксгибиционистом, но вполне безвредным. Часами напролёт он распевал небольшую песенку, где постоянно повторялось: «С моей пипкой, пипкой – с