Нобби улыбался. Восторгался собственным остроумием. Перед тем, как его увели, он поймал взгляд Дороти и подмигнул ей. После этого она его больше никогда не видела.
Крики ещё продолжались, и даже когда взятых под стражу увели, некоторые продолжали освистывать полицейских и мистера Кеарнза, однако вмешиваться никто не осмеливался. Дороти между тем скрылась. Она даже не попыталась задержаться, чтобы выяснить, не будет ли у неё возможности попрощаться с Нобби. Она была слишком напугана, слишком обеспокоена – ей хотелось сбежать. Она не могла унять дрожь в коленях. Когда она вернулась к своей лачуге, женщины, сидевшие рядом, возбужденно обсуждали арест Нобби. Дороти закопалась в солому как можно глубже, чтобы туда не доносились их голоса. Их разговоры продолжались до полуночи, и они, конечно же, утешали Дороти и задавали ей разные вопросы, так как не сомневались, что она была «подружка» Нобби. На вопросы Дороти не отвечала – притворялась спящей. Но она прекрасно понимала, что в эту ночь ей будет не до сна.
Произошедшее испугало и расстроило Дороти. Причины для такого сильного испуга не было, объяснения – тоже. Опасности для неё не было никакой. Помощники фермера не знали, что она пользовалась украденными яблоками (если уж на то пошло, то почти каждый в лагере был в доле), и Нобби никогда бы её не выдал. Нельзя сказать, что она очень переживала за Нобби, которого, в общем-то, не страшила перспектива провести месяц в тюрьме. Но что-то происходило у неё внутри, изменение состояния её сознания.
Ей стало казаться, что она совсем не тот человек, которым была час назад. В ней самой, да и вокруг неё, всё изменилось. Казалось, с глаз её сошла пелена, высвободив мысли, чувства, страхи, о существовании которых она забыла. Сонная апатия последних трёх недель разлетелась вдребезги. Она, и правда, жила последнее время точно во сне, в особенном состоянии, похожем на сон, когда человек всё принимает и ни о чём не спрашивает. Грязь, лохмотья, попрошайничество, воровство – всё это казалось ей естественным. Даже потеря памяти казалась ей делом естественным, вернее, она об этом до настоящего момента просто не задумывалась. Вопрос
Почти всю ту несчастную ночь вопрос этот вертелся у неё в голове. Но беспокоил её не столько сам вопрос, сколько осознание того, что вот-вот на него будет дан ответ. Память возвращалась к ней, это ясно, и какое-то отвратительное потрясение вместе с ней. Практически, она боялась того мига, когда ей откроется, наконец, кто она. Прямо у порога её сознания ожидало Дороти то, с чем она не хотела столкнуться лицом к лицу.
В половине шестого она встала и на ощупь стала отыскивать туфли. Потом она вышла, разожгла огонь и поставила на угли кипятиться котелок с водой. Как только она это сделала, воспоминание, казалось бы, совсем к этому не относящееся, всплыло в её сознании. Она вспомнила о том привале, на деревенской полянке, в Уэйле, две недели назад, – они тогда ещё встретили ту ирландку, миссис МакЭллигот. Эта сцена вспомнилась ей очень живо. Вот она в изнеможении, закрыв руками лицо, лежит на траве, а Нобби и миссис МакЭллигот ведут разговор над её неподвижно лежащим телом, и Чарли, смакуя, читает постер: «Тайные любовные похождения дочери пастора». Она вспомнила себя, заинтригованную, но не проявившую особого интереса, вспомнила, как она тогда села и спросила: «А кто такой пастор»?
При этом воспоминании ей показалось, будто смертельный холод ледяной рукой обхватил её сердце. Она вскочила и торопливо направилась, почти побежала в хижину. Там она стала разрывать то место, где лежали её мешки, и ощупывать солому под ними. В этой огромной горе соломы все оставленные тобой вещи теряются и постепенно оказываются на самом дне. Но после нескольких минут поисков, обруганная по полной программе несколькими полусонными женщинами, Дороти обнаружила то, что искала. Это был экземпляр «Пиппинз Уикли», который Нобби дал ей неделю назад. Она взяла его на улицу, встала на колени и разложила при свете костра.
Да, это было на первой странице – фотография и три больших заголовка. Да! Вот они!
«Лучше бы я увидел её в могиле», – такой душераздирающий крик вырвался у Преподобного Чарльза Хэйра, пастора в Найп-Хилле, Саффолк, когда он узнал, что его двадцативосьмилетняя дочь сбежала с престарелым холостяком по имени Уорбуртон, якобы художником.
Мисс Хэйр, покинувшая город ночью двадцать первого августа, до сих пор не найдена, и попытки выйти на её след не увенчались успехом. /Выделенным шрифтом/ Ходят слухи, пока не подтверждённые, что её недавно видели в мужской компании в отеле с дурной репутацией в Вене».
«Читатели «Пиппинз Уикли» наверняка помнят, что бегство произошло при драматических обстоятельствах. Незадолго до полуночи двадцать первого августа миссис Эвелина Семприлл, вдова, проживающая в доме по соседству с мистером Уорбуртоном, случайно выглянула из окна своей спальни и увидела, что мистер Уорбуртон стоит у ворот своего дома и разговаривает с молодой женщиной. Так как ночь была лунная, миссис Семприлл удалось разглядеть, что этой молодой женщиной была мисс Хэйр, дочь Пастора. Они простояли у ворот несколько минут, и перед тем, как уйти в дом, заключили друг друга в объятия, которые миссис Семприлл описала как страстные. Через полчаса они вновь появились, теперь уже в выехавшей из ворот машине мистера Уорбуртона, и поехали в направлении дороги на Ипсвич. Мисс Хэйр была в неглиже и, по всей видимости, в алкогольном опьянении.
Как теперь стало известно, у мисс Хэйр последнее время вошло в привычку наносить тайные визиты мистеру Уорбуртону. Миссис Семприлл, которую очень трудно было убедить говорить на столь неприятную тему, далее рассказала…».
Дороти в ярости скомкала «Пиппинз Уикли» и бросила в огонь, опрокинув при этом котелок с водой. Поднялось облако пепла и едкий дым. И почти в тот же миг Дороти вытащила не успевшую сгореть газету из огня. Что толку трусить – лучше узнать всё, пусть самое плохое. С интересом и ужасом, она стала читать дальше. Эта история была не из тех, которые приятно о себе читать. Хотя всё было очень странно, у Дороти не осталось и тени сомнений, что девушка, о которой она читает, – она сама. Она внимательно рассмотрела фотографию. Фотография была размытая, нечёткая, но ошибки быть не могло. Кроме того, ей не нужна была фотография, чтобы вспомнить себя саму. Теперь она вспомнила всё: все обстоятельства её жизни, всё, до того самого вечера, когда она, усталая, пришла домой от мистера Уорбуртона и, по всей видимости, заснула прямо в оранжерее. Она вспомнила всё это с такой ясностью, что казалось невероятным, как она могла это забыть.
В этот день она не позавтракала и даже не подумала приготовить себе что-нибудь, чтобы перекусить в обеденный перерыв. Но когда настало время, она по привычке, вместе с остальными сборщиками, отправилась на плантации. Будучи одна, она с трудом вытащила тяжелый короб к месту сбора, оттянула лозу вниз и начала собирать. Однако через несколько минут она поняла, что это практически невозможно: даже механический труд сейчас был ей не по силам. Эта ужасная, лживая история в «Пиппинз Уикли» настолько вывела её из строя, что оказалось невозможным сконцентрироваться на чём бы то ни было. Похотливые фразы не шли у Дороти из головы. «Объятия, которые миссис Семприлл описала как страстные», «была в неглиже», «в алкогольном опьянении» – каждая из них, всплывая в памяти, вызывала такой приступ боли, что ей хотелось разрыдаться, как от боли физической.
Через какое-то время она даже перестала притворяться, что собирает. Стебель хмеля свободно свешивался в её короб, а она сидела, прислонившись к одному из столбов, поддерживающих проволоку. Другие сборщики заметили её состояние и смотрели с сочувствием. Эллен немного не в себе, говорили они. Да и как может быть иначе, когда твоего парня повязали? (Все в лагере принимали как само собой разумеющееся тот факт, что Нобби любовник Дороти.) Ей посоветовали пойти домой и сказаться больной. А к двенадцати часам, когда пришёл замеряющий, каждый из группы подошёл к её корзине и бросил туда горсточку хмеля.
Когда замеряющий подошёл, Дороти так и сидела на земле. Под грязью и загаром было не видно, как она бледна. Лицо её осунулось, она выглядела намного старше, чем раньше. Короб её отставал от всех на двадцать ярдов, и в нём было менее трёх бушелей хмеля.
– А это что такое? – спросил замеряющий. – Ты что, заболела?
– Нет.
– Ну чё ж ты тогда не собираешь? Тебе здесь что, пикник для богатеньких? Ты сюда пришла не для того, чтоб рассиживаться!
– А ты вали отсюда! Нечего на неё наезжать! – вдруг закричала старая торговка из кокни. – Не можешь дать девушке передохнуть чуток, коль ей так захотелось? Парня-то её схватили из-за тебя, да из-за твоих поганых дружков-копов. Есть ей о чём печалиться – уж не о стукачах же поганых в Кенте!