И хотя все ей объясняли, что ферма называется «Невзгоды», она стояла на своем и продолжала петь «Незгоды». У старой соседки и внучки Рози была своя хмелевая песня:
«И пошли они весёлые» и «Бубенцы звенят для Салли» – были самыми любимыми. Сборщики распевали их без устали. Должно быть, они пропели их не одну сотню раз до окончания сезона. Наравне с горьким запахом хмеля и нещадным солнцем, мелодии этих двух песен, звеневшие среди тропинок посреди зеленой листвы, составляли атмосферу сбора хмеля.
Когда ты возвращаешься в лагерь, в половине седьмого или около того, присев на корточки у ручейка, бегущего мимо хижин, ты, вероятно, впервые за день, моешь лицо. На то, чтобы смыть с рук чёрную, как уголь, грязь, тебе нужно двадцать минут. Вода и даже мыло на неё не возымеют никакого действия. Здесь помогут только две вещи: одна из них ил, и вторая, как ни странно, сок хмеля. А потом ты готовишь ужин, который, как правило, опять состоит из хлеба, чая и бекона, если только Нобби не сходил в деревню и не принёс от мясника кусок мяса, заплатив два пенни вместо четырёх. Покупки всегда делал Нобби. Он был из той породы людей, кто знает, как купить кусок мяса стоимостью в четыре пенса всего за два, а кроме того, он был специалист в экономии по мелочам. Так, например, он предпочитал покупать буханку деревенского хлеба всем другим формам выпечки, потому что, как он неоднократно отмечал, деревенская буханка выглядит как две обычных, если её разломить пополам.
Не успев еще съесть ужин, ты уже валишься с ног – так хочется спать. Но огромные костры, которые обычно разжигают у лачуг, столь привлекательны, и уходить от них так не хочется. Ферма разрешала две вязанки хвороста в день на каждое жилище, но сборщики, приворовывая, брали, сколько хотели, да ещё добавляли к ним кусочки корней вяза, которые тлели до утра. Бывали ночи, когда разгорались такие огромные костры, что вокруг могли с удобством рассесться человек двадцать, и до поздней ночи распевали песни, рассказывали истории и пекли ворованные яблоки.
Молодые люди с девушками исчезали парочками в тёмных переулках; особенно смелые духом, типа Нобби, отправлялись с мешками грабить близлежащие сады; дети играли в сумерках в прятки и распугивали козодоев, которые бродили по лагерю и, напыщенно-невежественные, представляли себя фазанами. В субботние вечера пятьдесят-шестьдесят работников напивались в пабах, а потом, проходя по улицам деревни, орали похабные песни. Это вызывало недовольство местных жителей, для которых сезон сбора хмеля был всё равно что для достойных жителей Римской Галлии ежегодное вторжение готов.
Когда, в конце концов, тебе удавалось оттащить себя от костра и добраться до своего гнёздышка в соломе, оно совсем не казалось очень удобным и тёплым. После той первой благословенной ночи Дороти открыла для себя, что в соломе спать ужасно. Она не только колется, но, в отличие от сена, продувается сквозняком по всем направлениям. Однако, имея шанс украсть неограниченное количество мешков с поля, можно было соорудить для себя кокон из четырёх, вставленных один в другой. Таким образом Дороти удавалось в любом случае проспать в относительном тепле часов пять за ночь.
§ IV
Что же до денег, заработанных во время сбора хмеля, то их было достаточно лишь для того, чтобы не умереть с голоду. Но не более.
Размер оплаты у Кеарнза был два пенса за бушель. При хорошо уродившемся хмеле опытный сборщик мог в среднем заполнить три бушеля за час. Таким образом, в теории, за шестидесятичасовую неделю можно было бы заработать тридцать шиллингов. На практике никто в лагере и близко не подходил к этой цифре. Самые лучшие сборщики зарабатывали в неделю по тринадцать – четырнадцать шиллингов. Нобби и Дороти, складывая собранное вместе и разделяя поровну заработанное, получали около десяти шиллингов в неделю на каждого.
Происходило это по разным причинам. Начнём с того, что на некоторых полях хмель был плохой. Опять-таки, день ото дня случались задержки, из-за которых впустую проходил час, а то и два. Когда одна плантация заканчивалась, нужно было переносить свой короб на следующую, которая вполне могла находиться и в миле от первой. А потом могло оказаться, что произошла ошибка, и вся группа, вместе со своими коробами (весом в центнер), тащась куда-то ещё, вынуждена была потратить впустую ещё час. Но хуже всего был дождь. Сентябрь в том году был неудачный – дождь шёл каждый третий день. Иногда всё утро и полдень ты, несчастный, дрожишь, укрывшись под неподвязанными стеблями. С накинутого на плечи мешка стекают струйки воды, а ты ждёшь, когда закончится дождь. Собирать в дождь невозможно. Хмель слишком скользкий – с ним не управиться. А если ты всё-таки сорвёшь его, то никакой пользы – один вред: пропитанный насквозь водой он сомнёт весь собранный хмель в коробе, будто там ничего и не было. Иногда можно провести на плантации целый день, а заработать один шиллинг или того меньше.
Для большинства сборщиков это не имело значения, так как почти половину из них составляли цыгане – а они привыкли к нищенским зарплатам. Большая часть другой группы состояла из респектабельных жителей Ист-Энда, домохозяек, хозяев маленьких магазинчиков и им подобных. Они приехали пособирать хмель на время отпуска, и их удовлетворяло уже то, что они заработали на дорогу в оба конца, да ещё немного повеселились в субботние вечера. Фермеры это знали и играли на этом. И в самом деле, если бы сбор хмеля не воспринимался здесь как отпускное времяпрепровождение, эта отрасль тотчас бы пришла в упадок, ибо цены на хмель сейчас очень низкие, и фермер не может позволить себе платить сборщикам прожиточный минимум.
Дважды в неделю можно брать «задаток» – не более половины заработанного тобой. Если ты уйдешь до окончания сбора хмеля (вещь для фермеров весьма неудобная), тебе имеют право заплатить из расчета пенни за бушель (вместо двух пенсов) – и это получится как раз половина того, что они тебе должны. Все знали, что существовала практика к концу сезона, когда все сборщики не хотели терять честно заработанное и потому не хотели жертвовать этими деньгами уходя раньше времени, фермеры обычно сокращали расценки с двух пенсов за бушель до пенса или полпенса. Забастовки были практически невозможны. У сборщиков не было профсоюза, а старшим в группах, вместо того чтобы платить два пенса за бушель, как остальным, выдавали недельную сумму – выплата, которая, в случае забастовки, автоматически прекращалась. Поэтому, естественно, они готовы были призвать и Бога, и дьявола, лишь бы забастовки не допустить. Такими мерами фермеры держали сборщиков в ежовых рукавицах, но винить в этом фермеров было бы опрометчиво: корень зла лежал в низких ценах на хмель. К тому же, как позднее поняла Дороти, мало кто из работников имел малейшее представление о том, сколько именно он заработал. Система сдельной работы была хорошей маскировкой низкого уровня оплаты труда.
Первые несколько дней, пока Дороти и Нобби не могли получить свой задаток, они почти умирали от голода, и так бы вместе и умерли, если бы другие сборщики их не подкармливали. Все были необычайно добрыми. Подальше в их ряду хижину побольше делила группа людей, среди которых были продавец цветов по имени Джим Барроуз и еще один мужчина, Джим Тёрл, санитарный работник одного из больших лондонских ресторанов. Сами близкие друзья, они были женаты на сёстрах, и им сразу понравилась Дороти. Они следили, чтобы Дороти с Нобби не голодали. В первые несколько дней каждый вечер Мэй Тёрл, пятнадцатилетняя девушка, приходила к ним с кастрюлькой тушеного мяса, которое передавала им с заученной беззаботностью, в которой не было и намёка на благотворительность. Объяснение было всегда одно и то же:
– Пожалуйста, Эллен! Мама говорит, что собиралась выбросить это мясо. Но потом подумала, может, вы захотите взять. Ей оно ни к чему, и она говорит, вы окажете нам любезность, если возьмёте.
Просто невероятно, до чего ж много всяких вещей в эти первые дни Тёрлы и Барроуз «собирались выбросить». Один раз они даже отдали Нобби и Дороти половину тушёной свиной головы. Да и помимо еды, они отдали им несколько котелков и жестяную тарелку, которую можно было использовать как сковородку. Но лучше всего было то, что они не задавали неприятных вопросов. Они прекрасно понимали, что в жизни Дороти была какая-то тайна. «Это же видно, – говорили они, – Дороти из другого круга, более респектабельного». Однако они считали нетактичным расспрашивать её об этом. Необходимость изобретать себе фамилию возникла у Дороти только через две недели пребывания на ферме.
Как только у Дороти и Нобби появилась возможность получить «задаток», их денежные затруднения закончились. Они на удивление легко обходились на шиллинг и шесть пенсов в день. Четыре пенса шло на табак для Нобби, четыре пенса и полпенни на буханку хлеба, ещё около шести пенсов в день они тратили на чай, сахар, молоко (на ферме можно было достать полпинты молока за полпенни), маргарин и «кусочки» бекона. Но конечно же, не проходило и дня, чтобы не растранжирить ещё пенни или два. Если ты постоянно голодаешь, то постоянно подсчитываешь мелочь, чтобы выяснить, сможешь ли ты позволить себе копчёную рыбёшку, пончик или картофельные чипсы за пенни. Хоть и убоги были заработки сборщиков, половина населения Кента, казалось, сговорилось залезть в их карманы. Хозяева местных магазинчиков, благодаря сотне разместившихся здесь сборщиков хмеля, зарабатывали за сезон сбора больше, чем за всё остальное время в году, и всё же смотрели на работников сверху вниз, как на грязных кокни. В полдень они ходили по фермам с корзинами, продавая яблоки и груши по семь штук за пенни, да и лондонские лоточники прибывали с корзинами пончиков или фруктового мороженого, или с леденцами за полпенни. Вечером лагерь кишел лоточниками, прикатившими из Лондона фургоны с ужасно дешёвой бакалеей, рыбой с жареным картофелем, заливными угрями, креветками, залежавшимися в магазинах тортиками и тощими кроликами с остекленевшими глазами, которые пролежали два года замороженными, а теперь распродавались по девять пенсов за каждого.
В большинстве случаев пища, которую употребляли сборщики хмеля, была отвратительной. Даже если у вас были деньги, чтобы купить продукты, не было времени их приготовить. Оставалось только воскресенье. Видимо, лишь изобилие украденных яблок спасало работников от злостной цинги. Кража яблок была явлением постоянным и регулярным. Практически каждый в лагере либо крал яблоки, либо делился ими. Существовали даже отряды молодых людей (поговаривали, что их нанимали лондонские продавцы фруктов), которые каждую неделю приезжали из Лондона с единственной целью – устроить рейд по фруктовым садам. Что ж до Нобби, так он поставил кражу фруктов на научную основу. За неделю он сколотил группу молодых людей, которые смотрели на него снизу вверх, записав его в герои, ибо он был настоящим грабителем и уже четыре раза сидел в тюрьме. Так что каждую ночь в сумерки они отправлялись с мешками наготове и возвращались с двумя центнерами фруктов. Около хмелевиков были огромные сады, и яблоки, особенно прекрасный мелкий золотой рассет, лежали грудами под деревьями и гнили, так как фермеры не могли их продать. Грех их не взять, говаривал Нобби. В двух случаях ему с помощниками даже удалось украсть цыплят. Как у них это получилось – не перебудить всех вокруг, – было загадкой. Оказалось, Нобби знал, как по-хитрому накинуть мешок цыплёнку на голову, чтобы «тот в полночь ушёл в мир иной без боли». Ну, если не без боли, то без шума.
Так всё шло, и одна неделя сменяла другую, а Дороти никак не приближалась к ответу на вопрос, кто же она. На самом деле, она была от этого ответа дальше, чем когда-либо, потому что, за исключением некоторых странных моментов, вопрос этот просто исчезал из её сознания. Всё более и более она начинала принимать свою странную ситуацию как вполне естественную, отбрасывала все мысли как о вчерашнем дне, так и о завтрашнем. Таково было естественное воздействие жизни на хмелевиках: она сужает сознание человека до настоящего мгновения. Если ты всё время хочешь спать и постоянно чем-то занят, тебе становится не до туманных интеллектуальных проблем. Потому что, даже если ты не на работе в поле, ты либо готовишь, либо ходишь за чем-нибудь в деревню, либо стараешься разжечь огонь из влажных прутиков, либо таскаешься туда-сюда с ведёрком за водой. (На весь лагерь был всего лишь один кран с водопроводной водой и находился он в сотне ярдов от жилища Дороти; (кстати, неописуемого вида туалет был на таком же расстоянии). Такая жизнь поглощала тебя всего, выпивала каждую каплю твоей энергии, и она же делала тебя глубоко и неизъяснимо счастливым. В буквальном смысле слова она отупляла. Долгие дни, проведённые в поле, грубая пища, недосыпание, запах хмеля и дым костра, укачивали тебя, доводя до ощущения счастья, сродни тому, что испытывает зверь. Твой мозг, казалось, затвердевал так же, как под дождём и солнцем, всегда на свежем воздухе, огрубевала твоя кожа.
По воскресеньям, конечно, работы на полях не было. Однако в воскресное утро все были очень заняты, потому что именно в это утро работники готовили главное блюдо всей недели, занимались стиркой и чинили одежду. До лагеря долетал из деревни звон церковных колоколов вперемешку с худосочным пением малочисленных посетителей службы на открытом воздухе, натянуто выводивших: «О Боже, ты наша помощь». (Служба проводилась миссией Св. Такого-то специально для сборщиков хмеля). Огромные костры озаряли весь лагерь. Вода кипела в ведрах, жестяных котелках, кастрюлях и во всём остальном, что можно было приспособить для этой цели, а выстиранные обноски развевались у крыш всех хижин. В первое воскресенье Дороти попросила тазик у Тёрлов и помыла в нём голову. Затем постирала нижнее бельё и рубашку Нобби. Её нижнее бельё было в ужасном состоянии. Она не имела представления, как долго она его носила, но определённо, не менее десяти дней; в нём же она и спала. От чулок остался только верх, а что до туфель, так они вообще не рассыпались на части только потому, что налипшая грязь на них прочно затвердела.
Развесив выстиранное, она приготовила обед, после чего они знатно пообедали: половина тушеного цыплёнка (украденного), варёная картошка (украденная), печёные яблоки (украденные), чай – из настоящих кружек с ручками, которые одолжили у миссис Барроуз. А после обеда, всё послеполуденное время, Дороти сидела на солнышке, прислонившись спиной к лачуге, положив на колени мешок для хмеля, чтобы ветер не задирал платье, то дремля, то просыпаясь, попеременно. Две трети людей в лагере занимались примерно тем же: просто дремали на солнце, а, просыпаясь, ни на что конкретно не смотрели, совсем как коровы. Это всё, на что ты способен, после недели тяжёлой работы.