Дочь священника

– Достаточно, девочки, – сказала Дороти, когда поминальные часы пробили десять. Теперь начнём урок географии.

Девочки захлопали партами, с облегчением убирая с глаз долой ненавистные тетрадки. Кругом зашептали: О, геграфия! Хорошо! Это был один из их любимых уроков. Две девочки, которые были в классе «дежурными» на этой неделе и в чьи обязанности входило вытирать с доски, собирать тетради и остальное в таком роде (дети готовы подраться за привилегию выполнять такую работу), – вскочили с мест, чтобы достать стоявшую у стены, наполовину не законченную контурную карту. Но Дороти их остановила.

– Подождите минуточку. А вы, двое, сядьте. Сегодня утром мы не будем продолжать работу над картой.

Раздались унылые возгласы.

– О, мисс! Почему не можем, мисс? Ну пожалуйста, давайте продолжим делать карту!

– Нет. Боюсь, что мы с вами слишком много времени тратили на карту. Мы начнём учить столицы некоторых английских графств. Мне хочется, чтобы к концу семестра каждая девочка в классе знала их все.

Лица детей погрустнели. Дороти увидела это и добавила, пытаясь скрасить сказанное. (Так приукрашивает сказанное учитель, добавляя пустые, неправдоподобные краски и стараясь подсунуть скучный предмет вместо интересного):

– Только подумайте, как приятно будет вашим родителям, когда они попросят вас назвать столицу любого графства в Англии, и вы сможете им ответить!

Детей это ни в малейшей степени не убедило. Они скривились от перспективы столь тошнотворного занятия.

– Ох, столицы! Учить столицы. Да мы этим всё время занимались с мисс Стронг. Пожалуйста, мисс, ну почему мы не можем продолжить работу над картой?

– А теперь перестаньте спорить. Возьмите тетради и запишите столицы, как я вам их продиктую. А после этого мы все вместе их прочитаем.

Неохотно, продолжая ворчать, дети доставали тетради:

– Пожалуйста, мисс… А в следующий раз мы сможем поработать с картами?

– Не знаю. Посмотрим.

В полдень этого дня карта была удалена из класса, миссис Криви соскоблила с доски пластилин и выбросила его. То же самое произошло по очереди и с другими предметами. Все изменения, которые привнесла Дороти, были устранены. Они вернулись к рутине нескончаемых «переписываний» и нескончаемых «практических» примеров, к заучиванию на манер попугая “Passez moi le beurre” и “Le fils du jardinier a perdu son chapeau,” к «Ста страницам истории» и несносной книжечке для чтения. (Шекспира миссис Криви конфисковала, якобы, для того, чтобы сжечь. Хотя более вероятно, что она его продала.) Два часа в день были выделены на уроки правописания. Два наводящих тоску листа чёрной бумаги, которые Дороти сняла со стены, были водружены на прежние места, а высказывания написаны на них заново аккуратным каллиграфическим почерком. Что же касается таблицы по истории, так миссис Криви сняла её и сожгла.

Когда дети увидели, что все те ненавистные уроки, от которых, как им казалось, они навеки избавились, один за другим вернулись к ним вновь, они сначала удивились, потом почувствовали себя несчастными, а потом помрачнели. Но для Дороти это было гораздо болезненнее, чем для детей. Уже через пару дней галиматья, через которую ей приходилось продираться вместе с детьми, стала вызывать у неё такое отвращение, что она засомневалась, сможет ли она продолжать всё это и дальше. Снова и снова она обыгрывала идею неподчинения миссис Криви. Раз дети плачут и стонут, и потеют в этом несчастном рабстве, почему бы, думала она, не прекратить всё это и не вернуться к нормальным урокам, хотя бы на час-другой в день? Почему бы не отказаться от этого притворства на уроках и просто дать детям играть? Это будет для них гораздо полезнее, чем то, что здесь творится. Пусть они рисуют картинки или лепят что-нибудь из пластилина, или начнут сочинять сказки – будут, вместо всей этой ужасной ерунды, делать что-нибудь настоящее, что их действительно заинтересует. Но она не осмеливалась. В любой момент в класс могла войти миссис Криви, и, если она увидит, что дети «валяют дурака» вместо того, чтобы заниматься повседневной работой, беды не миновать. Поэтому Дороти, скрепя сердце, подчинялась указаниям миссис Криви по всем пунктам, и всё вошло в то же русло, как было, пока миссис Стронг не «почувствовала себя плохо».

Уроки стали представлять собой такую кромешную скуку, что самым ярким событием недели стали так называемые лекции по химии, которые мистер Бут проводил по четвергам в полдень. Мистер Бут был потрёпанный, трясущийся человек лет пятидесяти с длинными влажными усами цвета коровьего навоза. Когда-то он был учителем в средней школе, но теперь зарабатывал достаточно для жизни хронического алкоголика с помощью лекций по два и шесть пенсов за каждую. На лекциях он нёс бессмысленную чушь. Даже в свои самые счастливые времена мистер Бут не был блестящим лектором, а теперь, когда после посетившего его первого приступа белой горячки, он жил в постоянном страхе перед вторым, – все когда-то присутствовавшие в его голове знания из области химии быстро испарились. Обычно он стоял, трясясь, перед классом, повторяя снова и снова одну и ту же вещь и тщетно стараясь вспомнить, о чём же это он говорил. «Запомните, девочки, – обычно повторял он своим сиплым голосом, якобы по-отечески, – количество элементов – девяносто три… девяносто три элемента, девочки… Вы все знаете, что такое элемент? Не так ли? Так их всего девяносто три… Запомните это число, девочки… девяносто три». Он повторял это до тех пор, пока Дороти не начинала чувствовать себя несчастной из-за стыда за происходящее. (Во время лекций по химии она должна была оставаться в классе, потому что миссис Криви считала, что не годится оставлять девочек наедине с мужчиной.) Каждая лекция начиналась с девяноста трёх элементов и дальше не продвигалась. Ещё был разговор «об очень интересном небольшом опыте, который я собираюсь вам показать на следующей неделе, девочки… вот увидите, очень интересный… на следующей неделе мы непременно его проведём… очень интересный опыт». Нет необходимости объяснять, что опыт никогда не проводился. У мистера Бута не было никакого химического оборудования, да и руки его слишком тряслись, чтобы таковым пользоваться, даже если б оно и было. Девочки на его лекциях пребывали в глубочайшем оцепенении от скуки, но даже это было приятным разнообразием после уроков правописания.

После визита родителей дети уже не были с Дороти такими, как раньше. Конечно, они изменились не за один день. Раз полюбив «свою Милли», они ждали, что она, помучив их денёк-другой правописанием и «практической арифметикой», вернётся к интересным занятиям. Однако правописание и арифметика продолжались, и приносившая радость популярность Дороти как учительницы, у которой нескучные уроки, которая не шлёпает и не щиплет детей и не выкручивает им уши, постепенно прошла. Более того, история о скандале с «Макбетом» не долго держалась в тайне. Дети уловили, что их Милли сделала что-то не так – они сами не знали, что именно – и получила «нагоняй». Из-за этого она упала в их глазах. Если престиж взрослого человека упал в глазах детей, с ними уже не справиться, как бы они тебя ни любили. Допустите всего раз такое падение, и даже самые добросердечные дети презрительно отвернутся от вас.

Итак, они стали непослушными, какими обычно, традиционно дети и бывают. Если раньше Дороти приходилось иногда сталкиваться лишь с ленью, выкриками и приступали глупого смеха, то теперь появились злоба и ложь. Дети постоянно восставали против ужасной рутины. Она забыли о том быстро промелькнувшем времени, когда их Милли казалась такой хорошей, да и сами уроки были весёлыми. Теперь школа стала просто тем, чем она была всегда, стала такой, к какой они привыкли: местом, где ты расслабляешься и зеваешь, а чтобы скоротать время, щиплешь соседку по парте или выводишь из себя учительницу, и где ты издаёшь крик радости, когда заканчивается последний урок. Иногда они мрачнели и разражались слезами, иногда спорили со свойственной детям одуряющей настойчивостью: «А почему мы должны это делать? Почему это каждый должен учиться писать и читать?» – повторяли они снова и снова, пока Дороти не подходила и не утихомиривала их, угрожая ударить.

Раздражение теперь вошло у неё в привычку. Это удивляло и расстраивало, но она ничего не могла поделать. Каждое утро она давала себе клятву: «Сегодня я не выйду из себя.». И каждое утро, с удручающим постоянством, она всё-таки выходила из себя, особенно в половине одиннадцатого, когда дети вели себя хуже всего. В мире ничего не действует на нервы сильнее, чем взбунтовавшиеся дети. Дороти понимала, что рано или поздно она потеряет контроль над собой и начнёт их бить. Ей казалось непростительным ударить ребёнка, но почти все учителя в конце концов до этого доходят. Теперь было невозможно заставить ребенка работать, если ты на него не смотришь. Стоило хоть на минуту отвернуться, как за твоей спиной начинали летать шарики из промокательной бумаги. Тем не менее непрестанный рабский труд детей на поприще правописания и «практической арифметики» привёл к некоторому улучшению, и родители, несомненно, были удовлетворены.