По правде говоря, мисс Бивер была скучной маленькой женщиной. Для Дороти она была memento mori или скорее memento senescere.[105] Её душа, казалось, иссохла, и стала такой одинокой и заброшенной, как кусок засохшего всеми забытого в мыльнице мыла. Она дошла до точки, когда жизнь в комнатке спальне-гостиной под тиранией домохозяйки и «эффективное» впихивание тошнотворной коммерческой географии в детские головы стало единственной судьбой, которую она могла себе представить. И всё же Дороти очень полюбила миссис Бивер, и те редкие часы, которые проводили они вместе в её спальне-гостиной, разгадывая кроссворды из «Дейли Телеграф» за чашечкой горячего чая, – были как оазисы в жизни Дороти.
Она была рада, когда начался Пасхальный триместр, ибо даже ежедневная рутина работы надсмотрщика была лучше беспросветного одиночества в каникулы. Кроме того, в этом триместре ей легче стало управляться с девочками; больше не было необходимости ударять кого-либо. Теперь она поняла, что гораздо легче удерживать детей в повиновении, если ты с самого начала к ним безжалостна. В последнем триместре девочки вели себя плохо, потому что она с самого начала обращалась с ними по-человечески, а потом, когда интересующие их уроки не возобновились, они стали восставать, как свойственно людям. Нужно обращаться с ними как со зверьми – не убеждать, а принуждать. Прежде всего, нужно приучить их к тому, что бунтовать болезненнее, чем подчиняться. Возможно, такое обращение и не очень хорошо для детей, но нет сомнения, что они его понимают и должным образом реагируют.
Она обучилась безотрадному искусству школьной учительницы. Она научилась мысленно уходить от бесконечных скучных часов во время урока, не тратить нервы, быть бдительной и безжалостной и даже, в некотором роде, гордиться и получать удовольствие при виде хорошо выполненной бесполезной галиматьи. Она, как-то совсем неожиданно, стала жёстче и взрослее. В её глазах исчезло то полудетское выражение, что было в них раньше, лицо осунулось, отчего нос стал казаться длиннее. Временами создавалось впечатление, что у неё лицо самой настоящей школьной учительницы, оставалось только подставить пенсне. Но всё же Дороти не стала циничной. Она понимала, что эти дети стали жертвой отвратительного мошенничества, и всё еще очень хотела, если это будет возможно, как-то улучшить их положение. Если она их мучила и забивала их головы ерундой, то на это была только одна причина: что бы ни случилось, она должна была держаться за свою работу.
В этом триместре в школе шумели совсем немного. Миссис Криви, озабоченной, как всегда, поисками возможности найти недочёты, редко представлялся повод постучать в стену ручкой метлы. Однажды утром за завтраком она посмотрела на Дороти пристально, будто взвешивая своё решение, а потом подтолкнула тарелку с мармеладом к середине стола.
– Берите мармелад, если хотите, мисс Миллборо, – сказала она довольно мягким для неё манером.
Впервые с того самого момента, как Дороти пришла в Рингтон Хаус, мармелад коснулся её губ и проследовал в рот. Она слегка зарделась. «Значит, эта женщина осознаёт, что я делаю для неё всё, что могу», – не могла не подумать Дороти.
С этих пор у неё на завтрак каждое утро был мармелад. И в отношении других вещей отношение миссис Криви стало… нет, нельзя сказать доброжелательным, ибо таковым оно никогда стать не могло, но менее грубым и оскорбительным. Бывали даже моменты, когда лицо её складывалось в гримасу, обозначавшую улыбку. При этом лицо её, как казалось Дороти,
Наступил последний день. Если повезёт, миссис Криви может выдать зарплату завтра, подумала Дороти. Ей действительно очень нужны были деньги. Последние несколько недель у неё не было ни пенни, и она была не только невыносимо голодна, но ещё ей очень нужны были новые чулки, так как все пары, что у неё остались, были штопанные-перештопанные. На следующее утро, выполнив всю предназначавшуюся для неё работу по дому, вместо того чтобы уйти, Дороти ждала в «утренней гостиной», пока миссис Криви гремела наверху шваброй и ведром. Вскоре миссис Криви спустилась вниз.
– Ах, вы здесь, мисс Миллборо, – сказала она странным многозначительным тоном. – Я так и подумала, что вы сегодня не будете спешить уйти утром из дома. Ну а раз уж вы
– Спасибо, – сказала Дороти.
– Ну и после этого, – добавила миссис Криви, – у меня для вас небольшое сообщение.
У Дороти всё оборвалось внутри. Не означает ли это «небольшое сообщение» долгосрочное увеличение зарплаты? Вполне вероятно. Миссис Криви извлекла из запираемого на ключ ящика комода потёртый раздутый кожаный кошелёк, открыла его и послюнявила большой палец.
– Двенадцать недель и пять дней, – произнесла она. – Практически, двенадцать недель. Чего уж там с днями считаться. Получается шесть фунтов.
Она отсчитала пять грязных фунтовых банкнот и две десятишиллинговые. Затем, осмотрев внимательно одну из банкнот и, вероятно, решив, что она слишком чистая, она положила её обратно в кошелёк и выудила оттуда другую, разорванную пополам. Она пошла к комоду, достала оттуда кусок прозрачной клейкой ленты и аккуратно склеила две половинки. Затем протянула их Дороти, вместе с пятью другими.
– Ну вот, мисс Миллборо, – сказала она. – А теперь, будьте любезны,
– Не хотите ли вы…
У Дороти всё внутри похолодело. Кровь отхлынула от лица. Но даже сейчас, в ужасе и отчаянии, она не была вполне уверена, что поняла значение сказанных ей слов. Где-то наполовину, она всё ещё полагала, что миссис Криви хочет, чтобы она не оставалась дома только сегодня, на оставшуюся часть дня.
– Вы во мне более не нуждаетесь? – повторила она слабым голосом.
– Нет, с начала нового триместра я нанимаю другую учительницу. И зачем же я буду держать вас все каникулы за просто так. Вы не согласны?
– Но это же не значит, что вы хотите, чтобы я ушла с работы… Что вы меня увольняете?