Последние несколько недель триместра оказались очень трудными. Дороти сидела практически без денег, а миссис Криви сказала, что не может выдать ей зарплату за триместр «пока не поступят некоторые платежи за обучение». Таким образом она лишена была тех секретных плиток шоколада, которые её поддерживали, и страдала от постоянного недоедания, а из-за этого была вялой и слабой. По утрам, мрачным и тяжёлым, минуты тянулись как часы, и она делала над собой усилие, чтобы постоянно не смотреть на часы, и страшно было подумать, что за этим уроком последует ещё такой же, а потом ещё и ещё, и так будет тянуться до бесконечности. Но ещё хуже были моменты, когда дети расходились и шумели, и от неё требовалось постоянное, изнуряющее её усилие воли, чтобы держать их под контролем. А за стеной, как всегда, затаилась миссис Криви, вечно подслушивающая, вечно готовая спуститься в класс, распахнуть дверь, обвести взглядом комнату со злобным блеском в глазах и со словами: «Так! Это еще что за шум, скажите на милость?».
Теперь Дороти окончательно осознала весь ужас своей жизни в доме миссис Криви. Отвратительная еда, холод, невозможность нормально принять ванну, – всё это оказалось важнее, чем представлялось раньше. Более того, она начала осознавать то, что не понимала, когда была поглощена интересом к работе, – какой одинокой она оказалась в этой ситуации. Ни её отец, ни мистер Уорбуртон так ей и не написали, и за два месяца она ни с кем не подружилась в Саутбридже. У неё не было денег, не было своего дома, а единственным местом вне стен школы, служившим ей укрытием в те немногие вечера, когда могла уйти, была публичная библиотека, а в воскресное утро – церковь. В церковь она, естественно, ходила регулярно – на этом настаивала миссис Криви. Вопрос о религиозных ритуалах Дороти был урегулирован в первое же воскресное утро.
– Вот я думаю, в какое же молитвенное место вам нужно будет ходить, – сказала она. – Как я понимаю, вы воспитывались в А. Ц. Я права?[100]
– Да, – ответила Дороти.
– Гм, да. Мне и в голову не идёт, куда ж я могу вас послать. Есть Св. Георгий – это А. Ц. и есть Баптистская молельня, куда я сама хожу. Наши родители по большей части нонконформисты, и я не знаю, одобрят ли они А. Ц. учителя. С родителями лишняя осторожность никогда не помешает. Два года назад они немного напугались, когда оказалось, что моя учительница ходит в Римскую Католическую Церковь. Вот вам, пожалуйста! Конечно, она, пока могла, хранила это в тайне, но в конце концов всё раскрылось, и троих учениц родители забрали из школы. Я, естественно, избавилась от неё в тот же день, как только об этом узнала.
Дороти промолчала.
Но всё же, – продолжала миссис Криви, – у нас здесь есть трое А. Ц. учеников. Но я не знаю, как эта связь с Церковью может повлиять. Так что вам лучше рискнуть и пойти в церковь Св. Георгия. Но нужно быть осторожной, вы же понимаете. Мне говорили, что Св. Георгия – одна из тех церквей, где они уж очень любят кланяться и креститься, и всякое такое. У нас есть две пары родителей из Плимутских Братьев, и они закатят истерику, если увидят, что вы креститесь. Поэтому идите, но этого не допускайте ни при каких обстоятельствах.
– Хорошо, – сказала Дороти.
– А во время службы – будьте начеку. Осмотритесь как следует, нет ли среди прихожан девочек, которые нам подходят. И если увидите подходящих, подойдите потом к пастору и постарайтесь выяснить их имена и адреса.
Итак, Дороти ходила в церковь Св. Георгия. Эта церковь была более «Высокой», чем церковь Св. Этельстана: вместо скамей – стулья, но никакого ладана, а викарий, по имени мистер Гор Уильямс) – за исключением праздничных дней, в простой рясе и стихаре. Что же касается службы, то она почти не отличалась от той, что проходила у Дороти дома, так что для неё не составляло труда давать соответствующие ответы в положенных местах, никак не вовлекаясь в происходящее.
Тот момент, когда она ощутила бы силу богослужения, так и не наступил. На самом деле, сама концепция богослужения теперь стала для неё бессмысленной. Дороти утратила веру, полностью и безвозвратно. Загадочная вещь – утрата веры, столь же загадочная, как и сама вера. Вера не произрастает из логики, точно также и с внутренним мироощущением человека. Но как бы мало не значили теперь для неё церковные службы, о часах, проведенных в церкви, Дороти не сожалела. Напротив, она с нетерпением ждала воскресного утра как некой благословенной мирной интерлюдии, и не только потому, что воскресное утро означало передышку, время, где за тобой не следили глаза миссис Криви и тебя не преследовал её занудный голос. В другом, более глубоком смысле, атмосфера Церкви действовала на неё успокаивающе и обнадёживающе, ибо она чувствовала, что всё происходящее в Церкви, какой бы абсурдной и малодушной не казалась цель, несла в себе нечто трудно определяемое, давала ощущение достоинства, душевного покоя, которые не так просто обрести вне Церкви. Ей казалось, что даже если ты больше не веришь, лучше посещать Церковь, чем не посещать, лучше следовать древней традиции, чем плыть по воле волн в мире свободы, оторвавшись от корней. Она очень хорошо понимала, что больше никогда не сможет произнести слова молитвы и вложить в них значение, но она также понимала, что всю оставшуюся жизнь будет продолжать с почтением соблюдать все ритуалы, с которыми она выросла. Из веры, которая у неё когда-то была, осталось только это, словно основной костяк в живом организме, связавший воедино всю её жизнь.
Об утрате веры и о том, что это может принести ей в будущем, Дороти серьёзно не задумывалась. Она была слишком занята просто своим существованием, просто работой над тем, как справиться с нервами и дотянуть до конца этого несчастного триместра, так как по мере приближения его к концу, поддерживать порядок в классе становилось всё сложнее и сложнее. Девочки вели себя отвратительно. Они ещё более ожесточились против Дороти; так ожесточаются против человека, которого раньше любили. Они считали, что она их обманула. Сначала она была хорошей, а потом превратилась в зверскую училку, как все остальные, – отвратительную зверскую училку, которая достаёт этими ужасными уроками правописания и готова оторвать тебе голову, если посадишь кляксу. Иногда Дороти ловила на себе их взгляды, отчуждённые, злобные испытующие взгляды детей. Когда-то они считали её красивой, а теперь она казалась им уродливой, старой и тощей. Она, действительно очень похудела с тех пор, как поселилась в Рингвуд Хаус. Теперь они её ненавидели, как ненавидели всех предыдущих учителей.
Иногда они намеренно её подставляли. Девочки постарше и поумнее прекрасно представляли себе ситуацию: они понимали, что Милли под пятой у старухи Криви, и что последняя нагрянет, если они начнут сильно шуметь. Иногда они устраивали невероятный шум исключительно для того, чтобы завлечь старуху Криви и полюбоваться на лицо Милли, когда та будет её отчитывать. Временами Дороти могла сдерживаться и всё им прощать, потому что понимала: здоровый инстинкт заставляет их восставать против монотонной работы. Но временами, когда на грани нервного срыва она оглядывала два десятка глупых маленьких личиков, усмехающихся или мятежных, Дороти понимала, что может их возненавидеть. Дети так слепы, так эгоистичны, так безжалостны. Они не понимают, когда мучают вас, переходя все границы, а если и понимают, то их это не волнует. Ты можешь делать для них всё, что только возможно, можешь сдерживаться в ситуациях, когда и святой бы не устоял, но, если ты им наскучил или начинаешь на них давить, они возненавидят тебя, даже не задавшись вопросом, твоя ли в этом вина. Если вам не пристало быть школьным учителем, то для вас правдиво прозвучат такие строки:
Но когда «взор старших» становится твоим взором, ты понимаешь, что у этой картины есть и оборотная сторона.
Наступила последняя неделя, и начался грязный фарс «экзаменов». Система, как объяснила миссис Криви, была довольно проста. Ты натаскиваешь детей на некотором количестве примеров по арифметике, пока не убеждаешься, что они могут решить их правильно, а потом даёшь им те же примеры, пока они ещё не успели забыть ответы, на экзаменационном листе по арифметике. И так по очереди с каждым предметом. Экзаменационные листы, конечно же, потом отсылаются родителям учениц на показ. И Дороти писала отзывы под диктовку миссис Криви, и ей приходилось писать «отлично» так много раз, что (так случается, когда ты много раз пишешь одно и то же слово) она забывала, как его правильно писать, и начинала писать: «атлично», «отлечно», «отличьно», «отълично» и т. п.
Последний день проходил в ужасных беспорядках. Даже миссис Криви не могла удержать детей в узде. К полудню нервы у Дороти сдали, а миссис Криви устроила ей «разгон» перед семью девочками, которые остались обедать. В полдень поднялся такой шум, какого ещё не было, и, в конце концов, Дороти не выдержала и почти в слезах обратилась к девочкам с просьбой успокоиться.
– Девочки! – прокричала она так громко, чтобы её слышали за шумом. –
Конечно, это было фатальной ошибкой. Никогда, никогда, никогда не полагайтесь на милость ребёнка! Наступила минутная тишина, а потом одна ученица выкрикнула громко и насмешливо: «Милли!». В следующую минуту вступил весь класс, даже слабоумная Мэйвис, дружно скандируя: «Милли! Милли! Милли!». Дороти показалось, что в этот момент в ней что-то оборвалось. Она постояла с минуту, определила ученицу, которая кричала громче всех, подошла к ней, и закатила ей такую оплеуху, на какую была способна. К счастью, ученица оказалась из списка «средних плательщиков».
§ VI
В первый день каникул Дороти получила письмо от мистера Уорбуртона.